— Папа, — сказал я.

— Ничего-ничего, — ответил он, — Я быстро. А то лежит там дядя Олег, никто не поможет ему.

Я вдруг вспомнил про разорванные узлы на ногах отцовского товарища и представил, как Корин веревчатой веной зацепился за сук, и теперь из него бурно бьет кровь, а он лежит в песке, никому не нужный. И кто-то трещит лесными ветками, принюхиваясь.

Хозяин принес чай. Отец отпил и сразу встал, сказав про третьего, который потерялся. Он не взмахнул мне рукой, не кивнул, а просто, глубоко склонившись пред дверями, шагнул и пропал.

Хозяин с некоторым, как мне показалось в тусклом свете, сомнением посмотрел отцу в след.

— Пей чай-то, — сказал он мне, подумав.

Чай пах лесными травами и водой, а чаем не пах.

Я немного отпил, и скорей снова лег под одеяло.

Хозяин подошел ко мне, мелко помаргивая белесыми ресницами, и поправил скатившийся тулуп. Руки у него были с белыми пятнами.

Закрыв глаза, я увидел текущую темную воду. Такую твердую, что можно было лечь на нее и катиться на животе, словно я кусок мыла. В животе от этого все пристывало друг к другу и ледяно ще-котилось.

Луна тоже катилась по воде как обмылок, и я ловил ее руками.

Так ничего и не поймав, я оглянулся и увидел отца, который погряз в воде, как в тяжелой застывшей ртути. С остервенением он то пытался шагнуть, то дотянуться рукой до коряги рухнувшего в реку дерева.

Ничего у него не получалось.

Потом отец поднял глаза и посмотрел на меня так беззащитно, что я от ужаса проснулся.

Хозяин стоял на коленях и молился. Молитва показалось мне совсем незнакомой и чудной.

Поднявшись, он задул лампу и улегся в кровать.

Я старался не дышать и гладил ладонями шершавую простыню.

Я погладил ее сто раз и в руках сладко зажужжало, словно кровь свернулась в шарики и эти шарики боками трутся друг о друга.

Хозяин засопел, чуть клекоча горлом.

Привстав сначала на локтях, потом медленно спустив голые ноги, я сдвинул вбок одеяло и тулуп, и встал на пол. Кровать не скрипнула.

Три шага и я очутился в прихожей. Сюда не доносился огонь лампадки и не падал лунный свет: здесь было совсем темно.

Безбожно гомоня не по времени сладкоголосыми половицами, тараща во все стороны невидящие глаза, я едва двигался. Наступил на резиновые сапоги, больно стукнулся ногой о табуретку и, наконец, ткнулся куда-то выставленными вперед ладонями. Полукруглыми, как у жука, движениями рук, поискал щеколду, поднял ее и вышел во двор.

Дверь в дом оставил открытой, чтоб не стукнула.

Добежал до калитки и поспешил по стежке вниз. Стежка уползала из-под ног, как живая. Отец бы накрутил ее хвост на руку, если б знал. Никуда бы она не делась тогда.

Ободрав о кусты руки, изуродовав пятки о камни, выбежал к воде.

Луна лежала на месте, не шевелясь — плоская и жирноватая как блин в застылом масле.

Я долго смотрел прямо в лес на другом берегу, желая сказать ему хоть что-то примиряющее нас и располагавшее ко мне — но таких слов у меня не нашлось.

На щеку сел комар, я стер его, но тут же засвиристели другой и третий. Они раскачивались у лица, сводя мне скулы.

Воздух показался еще холоднее, чем был. Он не полз в рот, и я дышал ноздрями.

В реке плеснула рыба, но темнота разом съела и рыбу, и плеск.

Больше не осталось ничего. Не дыша, стояла вокруг ночь.

— Папа, — позвал я, сначала повернувшись налево, а потом направо.

Мы выехали к реке вечером.

Свернув зеркало заднего вида, я посмотрел на себя и погладил трехдневную щетину.

Фары упирались в воду плотно, как столбы, удерживающие машину, чтоб она не скатилась с берега.

На другом берегу стоял заброшенный дом с провалившейся крышей.

Корин где-то в лесу похоронил свою старуху, она сама попросила.

Я выключил дальний, река стала уже, старый дом пропал.

Потом погасил ближний, вода почти исчезла из вида.

Потом выщелкнул габариты, и осталось только мутное и желтоватое небо над лесом, и редкая звезда в нем.

— Олег, нужно быть внимательней на реке, — сказала Корину его старуха следующим утром, — Я слышала, твой друг утонул? Если принесете на борт тело — снесите его в трюм: я так не люблю, когда пахнет тиной.

Корин засмеялся, а отец не слышал этого разговора.

Он поочередно натягивал на меня свитер, теплые носки, плотные брюки и даже какую-то зимнюю шапку.

Потом разделся сам, я увидел отца голым и сразу отвернулся.

Отец растер свое огромное тело полотенцем. Скомкал полотенце и кинул в угол. Взял со стула свою одежду: широкие штаны и свитер с горлом, ему шло.

В маленькое окно, выходившее в заброшенный сад, за отцом наблюдала тринадцатилетняя. Она видела его, а меня, сидящего на кровати у окна, нет. С лязгом я задернул шторку. Она побежала куда-то сквозь кусты.

Хоть бы ее зацарапало насмерть.

Утро выдалось холодным, мы собирались домой, было пора на автобус. Корин разлил самогон. Легко чокнувшись, они выпили и поставили стаканы на пианино.

Пианино все уже было в круглых следах от стаканов — словно кто-то положил на крышку огромное липкое ожерелье, а потом забрал.

— Может, занесем обратно? — предложил отец, тронув инструмент — А то вдруг дождь.

Корин скривил скулу: да черт бы с ним.

Куда отец пошел ночью, я так и не понял. Кажется, сначала к археологам вниз по реке, но их уже не было, только пепелище от костра, банки в золе и следы от колес. Тогда он вернулся за Кориным, спавшим себе на берегу — Корин вроде подвернул ногу, но не сильно; в итоге просто заснул, закидав себя сосновыми ветками. Отец разжег ему костер — оказывается, он взял у приютившего меня деда спичек и сала. Оставив друга при мясе и огне, лесом, наискосок, отец ушел домой. Еще ночью он приехал за мной на велосипеде. Положил велосипед в траву на другом берегу, перешел реку, опять разбудил хозяина, поблагодарил его.

Завернув в одеяло, прихваченное с коринских кроватей, перенес меня через реку и, усадив на раму, отвез домой. Захватив там бутылку самогона, снова спустился по реке — забрать Корина.

Они явились в девять утра, — когда вчерашний тягостный и непроходимый лес мрачно ушел вглубь леса, а вперед к берегам опять вышли струящиеся на ветру вверх красивые сосны.

В коринскую избу отец больше не заглянул: сумасшедшая старуха, наверное, так и думала с тех пор, что большой друг ее бородатого внука утонул.

Где, интересно, ее могила, я бы напел ей сейчас грибоедовский вальс.

Поначалу хотел машину закрыть, но подумал: кому тут она нужна в лесу. Сунул ключи в карман. Долго стоял на берегу и думал без единой мысли в голове.

Потом вдруг, судорожно и поспешно, разделся: брюки, свитер, теплые носки, что-то неуместное на голове — все покидал на берег.

Ступил в майскую воду и застыл так, не дыша.

Над головой пролетела птица, я не успел заметить ее отражение в воде, только услышал крылья и крик.

Опять стало тихо.