грязно-алых потеках, сморщен, смят, наверное, от ужаса, рот, как у готовящегося заплакать ребенка, раскрыт, и во рту, как пенек, стоит язык с откушенным кончиком.

Наверное, этот откушенный кончик уже затащили в свой муравейник придорожные муравьи, а парень вот лежит здесь, и куда его убили, я никак не найду.

Четвертого убили, кажется, в лоб. Лицо разворочено, словно кто-то с маху пытался разрубить его топором. Обе руки его уперты локтями в землю, и ладони, окруженные частоколом растопыренных пальцев, подставлены небу. В ладонях хранятся полные горсти неразлитой, сохлой крови.

И пятого угробили в лоб.

И шестого, с неровно отрезанными ушами, с изразцами ушных раковин, делающих мертвую, лишенную ушей голову беззащитной и странной.

Да нет, Егорушка, не в лоб они убиты… В лоб их добивали.

Скрюченный юный мальчик лежит на боку, поджав острые колени к животу. Хилый беззащитный зад его гол, штанов на мертвом нет. Кто-то, не выдержав, накидывает на худые белые бедра мертвого ветошь.

Обгоревшее лицо еще одного мертвеца смотрит спокойно. Так, наверное, смотрит в мир дерево. И нагота мертвеца спокойна, не терзает никого, не требует одежды. И недогоревшие сапоги на черном теле смотрятся будто так и должно быть. И железная бляха ремня, впечатанная в расплавившийся живот…

— Уголовное дело надо заводить! — орет полковник, проходя мимо мертвого строя. — Ах, мрази! Дембелей отправили безоружной колонной, на всех — четыре снаряженных автомата! Без прикрытия шли! Их же подставили! Их же в упор убивали пять часов! Ах, мать моя женщина!

Полковник пьян. Его уводят какие-то офицеры.

Появляется еще один полковник, трезвый.

— Какого хуя вы их тут разложили? — орет он. — Кино снимать хотите? Немедленно всех убрать!

— Восемьдесят шесть, — говорит Вася Лебедев. Он шел мне навстречу с другой стороны.

Я разворачиваюсь и иду к машине. В затылок будто вцеплены пальцы мертвого солдатика, лежащего с краю.

— Пахнет… — беспомощно говорит Скворец, так и не отошедший от «козелка».

Влезаем с Васей в машину, одновременно хлопнув дверьми.

— Вась, может, развернешь машину? — просит Скворец.

— Они колонной шли… в тот же день, когда мы с Владика возвращались, только с восточной стороны города, — говорит мне Вася, будто не слыша Скворца. — Дембеля… Их уже разоружили. Дали бэтээры в прикрытие… Снаряженные автоматы были только у офицеров… Слышал, что «полкан» говорит? Подставили, говорит. Стуканул кто-то…

— Вась, разверни машину, — еще раз просит Скворец.

— А ты глазыньки закрой.

— Не закрываются, — отвечает Саня.

В первые дни, выйдя на рынок, мы еще глазели по сторонам. Потом, конечно, расслабились, стали себя вести посвободнее. На сельские постройки, да на дома у дороги, да на далекие хрущевки никто уже не смотрел. Дома как дома, чего на них смотреть. Тем более что на крыше школы четыре поста.

Смуглые грузные чеченки спокойно стоят за прилавками, расставленными вдоль дороги. Не шумят, не торгуются, называют цену и ни рубля не сбавляют. Неиспуганные, сытые, усатые, красивого лица не встретишь. Торгует одна, вроде ничего, миловидная, да и то скорей полукровка, с русским замесом. Это Хасан нам сказал, ему видней. Возле этой девушки постоянно стоят наши пацаны, говорят что-то, смеются. У девушки лицо при этом брезгливое.

Хасан, как-то отправившись на рынок — мы называем это «в город», — попал в дурную ситуацию: купил пивка, побрел неспешно на базу и тут услышал, как за спиной торговка с соседкой переговаривается по-чеченски:

— А это ведь наш парень. Он в школе с моим учился…

Хасан сказал об этом Семенычу. Командир запретил Хасану в город выходить.

— Теперь твои яйца стоят по тысяче долларов! — кричит Хасану, внося чан с супом, Плохиш. — Все твои одноклассники соберутся… — кряхтит Плохиш, устанавливая чан на скамейку, — с бо-о-ольшими кинжалами…

Хасан хитро улыбается.

— Я бы за две штуки себе яйца сам отрезал, — задумчиво говорит Вася Лебедев. У него вечно грязные, будто проржавевшие, руки. Белые, атласные, новые карты, которые он держит в своих заскорузлых лапах, смотрятся беззащитно и трогательно. Есть ощущение, что даме, на груди которой лежит окаймленный черной полоской ноготь Васи, очень страшно. Вместе с Васей играют Саня Скворцов и Слава Тельман. Слава их постоянно обыгрывает. Вася матерится, Скворец улыбается и, похоже, думает о другом.

— Есть маза прокрутить выгодную сделку, — задумчиво продолжает поднятую Плохишом тему Язва. — Хасан! Говорят, это совершенно безболезненно…

Хасан все ухмыляется.

— Я беру на себя самую тяжелую часть операции, — продолжает Язва. — Собственно, прости за тавтологию, операцию. Покупателя ты сам найдешь. Позвони по старым телефонам, может, среди твоих друзей по двору есть какой-нибудь завалящий полевой командир. Торговаться пойдет Тельман. И — две штуки наши. Или четыре, а, Тельман?

Язву внезапно увлекает новая, назревшая в его голове шутка. Он подходит к играющим.

— Парни, смотрите, какой непорядок. Саня у нас Скворцов, Вася — Лебедев, а Слава — какой-то Тельман. Слава, давай ты будешь… Вальдшнеп?

Вася Лебедев довольно смеется. Саня смотрит на Язву удивленно, такое ощущение, что он даже не понял, о чем речь. Слава недовольно молчит.

— Отстань, Гриша, я уже говорил, что я русский, — выговаривает он.

— А я тувинец! — хуже прежнего смеется грязно-рыжий Вася, щуря южно-русские глаза с бесцветными ресницами.

Парни рассаживаются обедать. Режут лук. Никогда мужики не едят столько лука и чеснока, как на войне.

Семеныча по рации вызывают в штаб. Он кличет Васю Лебедева и Славу Тельмана. Слава сразу встает, сбрасывает с тарелки недоеденные макароны в чан для отходов, берет автомат и выходит. Вася давится, ложку за ложкой набивает рот недоеденным. От выхода возвращается, берет кусок хлеба и луковицу.

После обеда мы с Саней выходим на улицу покурить. Бездумно обходя школьный двор, я заглядываю в каморку к Плохишу. Эта скотина там водку в уголке разливает. Астахов и Женя Кизяков стоят со стаканами наготове.

— А, сволочи! — кричу.

— Тихо! — зло шипит Плохиш. — Шеи там нет? А начштаба?

— Будешь? — предлагает мне Женя Кизяков.

— Ща, я Саньку позову, — я выглядываю на улицу. — Санек! Давай сюда.

Мы быстро выпиваем. Закусываем луком. Опять выпиваем. Разливаем остатки… Плохиш засовывает пузырь в щель меж полами. Бутылка звякает, видимо, там уже таятся ей подобные, опустошенные.

— Плохиш, ты весь энзэ пропьешь! — смеюсь я.

Выходим на улицу. Закуриваем. Сладко туманит голову. Санька все никак не развеселится.

— Ты чего такой, Сань? — спрашиваю.

— А?

— Ты где?

— Как где?

Я смеюсь.

— Девочку хочу, — вдруг говорит Саня.

— К ужину? — глупо шучу я и, понимая это, продолжаю: — Чего это вдруг? Только вторая неделя