Раздаются один за другим несколько взрывов около дома, из которого палят чичи.

«Пацаны гранаты кидают!» — догадываюсь я.

— Всё нормально, Семеныч! — откликается наконец Язва. — Лежим под забором, как алкаши…

К нам подползает Кеша Фистов, снайпер. Смотрит в прицел на чердак. Я оборачиваюсь на него и вижу его открытый, левый, свободный от прицела глаз, смотрящий куда-то вбок. Кеша косой. Меня очень смешит это зрелище — косой снайпер. Даже сейчас смешит. Стать снайпером ему предложил Язва на общем собрании, еще в Святом Спасе, когда мы выбирали себе медбрата, повара, помощника радиста. Речь зашла и о снайпере, которого в нашем взводе еще не было.

«А пускай Кеша будет снайпером! — задумчиво предложил Язва. — Он даже из-за угла сможет метиться!»

Кеша хоть и не умел целиться из-за угла, но винтовку освоил быстро.

— Ну как, Кеш? — спрашивает подбежавший Семеныч, и одновременно с его вопросом Кеша спускает курок.

— Куда палишь-то? — интересуется Семеныч, привстав на колено, не пригибаясь, и я слышу по его грубому голосу, что он спокоен и не волнуется.

— А в чердак, — отвечает Кеша.

Вместе с Семенычем подбежал Астахов, держит в руках «Муху».

— Дима! — говорит Семеныч Астахову. — Давай. Надо только, чтобы пацаны от дома отползли.

Семеныч вызывает Язву:

— Гриша, давай отходи к нам, мы прикроем!

Мы беспрерывно лупим по чердаку, по дому, по окнам и по соседним домам тоже.

Пацаны с другой стороны дороги стреляют по диагонали, в дом, где засели чичи. Жестко, серьезно бьет ПКМ Андрюхи Коня. Прицельно стреляет улегшийся рядом со мной Женя Кизяков. Я замечаю, что у него совершенно не дрожат руки.

— Пацаны у нас! — передает Шея с той стороны дороги.

— Всё? — спрашивает Семеныч.

— Всё! И Язва со своими, и водюк из второго «козелка» тоже!

— Давай, Дим! — Семеныч пропускает вперед себя Астахова, сам отодвигается вбок, чтобы «трубой» не опалило.

Астахов встает рядом со мной на колено, кладет трубу на плечо, прилаживается.

— Ну-ка уйди, — пинаю я Скворца, лежащего позади Астахова, — а то морда сгорит!

Раздается выстрел, заряд бьет в край чердака, все покрывается дымом.

Когда дым рассеивается, мы видим напрочь снесенный угол чердака, его темное пустое нутро.

— Как ломом по челюсти, — говорит Астахов.

С другой стороны дороги наш гранатометчик бьет во второй дом. Первый раз мимо, куда-то по садам, второй — попадает. Мы лежим еще пару минут в тишине. Никто не стреляет.

— Выдвигаемся к домам! — командует Семеныч.

Бежим вдоль домов двумя группами по разные стороны дороги. Нас прикрывают Андрюха-Конь и еще кто-то, запуская короткие очереди в чердаки.

Перескакиваем через забор, рассыпаемся вокруг дома, встаем у окон.

Стрельба прекращается, и я слышу дыхание стоящих рядом со мной.

Семеныч бьет ногой в дверь и тут же встает справа от косяка, прижавшись спиной к стене. Раздается характерный щелчок, в доме громыхает взрыв. Лопается несколько стекол.

Саня, стоящий возле окна (плечо в стеклянной пудре), вопросительно смотрит на меня.

— Растяжку поставили, а сами через чердак сбежали! — говорю.

Семеныч и еще пара человек вбегают в дом. Я иду четвертым.

Дом однокомнатный, стол, стулья валяются, на полу битая посуда. В правом углу — лестница на чердак. Лаз наверх открыт.

— Посмотри, — кивает мне Семеныч.

Делаю два пружинящих прыжка по лестнице, поднимаюсь нарочито быстро, зная, что, если я остановлюсь, мне станет невыносимо страшно. Выдергиваю чеку, кидаю в лаз, в бок чердака, гранату, эргээнку. Спрыгиваю вниз, инстинктивно дергаюсь от грохота, вижу, как сверху сыплется мусор, будто наверху кто-то подметал пол, а потом резко ссыпал сметенное в лаз.

Снова поднимаюсь по лестнице, высовываю мгновенно покрывшуюся холодным потом голову на чердак, предельно уверенный, что сейчас мне ее отстрелят. Кручу головой — пустота.

Поднимаюсь. Подхожу к проему, развороченному выстрелом Астахова, — здесь было окошко, из которого палили чичи. Вижу, как из дома напротив мне машет Язва. Они тоже влезли наверх.

В противоположной стороне чердака выломано несколько досок.

— Вот здесь он выпрыгнул! — говорит Астахов.

В прогал видны хилые сады, постройки. Дима дает туда длинную очередь.

— Вдогон тебе, блядина!

Пацаны в доме напротив дергаются, Язва приседает. Я машу им рукой — спокойно, мол.

— Дима! Хорош на хрен палить! — орет Семеныч, в лазе чердака появляется его круглая голова. — Пошли!

— А у нас тут мертвяк! — встречает нас Язва во дворе дома напротив.

— Боевик? — спрашивает Астахов.

Гриша ухмыляется, ничего не отвечает.

— Мы его вниз с чердака сбросили, — говорит он Семенычу.

Мы подходим, от вида трупа я невольно дергаюсь.

Чувствую, что мне в глотку провалился хвост тухлой рыбы и мне его необходимо изрыгнуть. Отворачиваюсь и закуриваю.

В глазах стоит дошлое, будто прокопченное тельце со скрюченными пальцами рук, с отсутствующей, вспузырившейся половиной лица, где в красном месиве белеют дробленые кости.

Астахов подходит в упор к трупу, присаживается возле того, что было головой, разглядывает. Я вижу это боковым зрением.

— Дим, ты поройся, может, у него зубы золотые были, — предлагает Астахову Язва, улыбаясь.

— Мужики, это ж пацан! — восклицает Астахов. — Ему лет четырнадцать!

— Все собрались? — оглядывает парней Семеныч. — Шея! Костя! Не расслабляйтесь, выставьте наблюдателей… Ну что, все целы? Никого не задели?

Мы возвращаемся к машинам.

В первом «козелке» с вдрызг разбитой лобовухой сидят два чеченца — те самые, которых мы везли на базу. Оба мертвые. Вся кабина в крови, задние сиденья сплошь залиты.

У второго «козелка» все на том же месте валяется старичок, живот щедро замазан красным; остывает уже.

— Четыре — ноль, — смеется Язва.

— Вот бы так всегда воевать, чтоб чичи сами друг друга расхера-чивали! — говорит Астахов.

— Сплюньте! — отвечает им Семеныч.

Чищу автомат, нравится чистить автомат. Нет занятия более умиротворяющего.

Отсоединяю рожок, передергиваю затвор — нет ли патрона в патроннике. Знаю, что нет, но, однажды забыв проверить, можно угробить товарища. В каждой армейской части наверняка хоть раз случалось подобное. «Халатное обращение с оружием» — заключит комиссия по поводу того, что твой однополчанин дембельнулся чуть раньше положенного и уже отбыл в гробу на свою Тамбовщину или Смоленщину с дыркой во лбу.

Любовно раскладываю принадлежности пенала: протирку, ершик, отвертку и выколотку. Что-то есть неизъяснимо нежное в этих словах — уменьшительные суффиксы, видимо, влияют. Вытаскиваю шомпол. Рву ветошь.

Снимаю крышку ствольной коробки, аккуратно кладу на стол. Нажимаю на возвратную пружину, извлекаю ее из пазов. Затворная рама с газовым поршнем расстается с затвором. Следом ложатся на стол