— Не убью, не убий, не убейте! — такое ей хотелось, наверное, прокричать в трубку.
Но не было тогда для крика причин: на второй день после приезда отряда у них была первая и последняя нормальная перестрелка с той стороной. Какие-то твари опустошили несколько рожков по блокпосту и уползли в свои норы.
И всё… До сегодняшнего дня ничего серьезного не случалось, мать.
«Думаешь все-таки о матери», — поймал себя Сержант.
«Не думаю, не думаю, не помню никого, самых близких и самых родных не помню», — отмахнулся от себя же, понимая, что если помянет другую свою, разлитую в миру кровь по двум розовым, маленьким, пацанячьим, цыплячьим телам, то сразу сойдет с ума.
«Хочу не помнить, хочу не страдать, хочу есть камни, крутить в жгуты глупые нервы, и чтоб не снилось ничего. Чтобы снились камни, звери, первобытное…»
«До Христа — то, что было до Христа: вот что нужно. Когда не было жалости и страха. И любви не было. И не было унижения…»
Сержант искал, на что опереться, и не мог: все было слабым и тащило за собой умереть, все было полно душою, теплом и такой нежностью, что невыносима для бытия.
Откуда-то выплыло призываемое всем существом мрачное лицо, оно было строго, ясно и чуждо всему, что кровоточило внутри. Сержант чувствовал своей лобной костью этот нечеловеческий, крепящий душу взгляд…
Он вздрогнул и понял, что заснул на секунду. Быть может, даже меньше, чем на секунду. И был у него сон.
Присел, долго разглядывал полутемь.
— Ты чего увидел? — спросил Самара.
— Сталина, — ответил Сержант хрипло, думая о своем.
— Сержант! — окликнул Самара.
— А.
— Ты что?
— Все нормально. Собирай посты. Пошли охотиться.
Они шли в темноте, почти не таясь.
Сержант ничего никому не сказал. Чтоб не уговаривать. Да и вообще не хотел говорить больше.
«Это чужая земля, — повторял Сержант как в бреду. — Чужая земля. Почему она так просит меня?»
«Я же был легок… Мне же было легко… Я умел жить легче снега… Чем так придавило меня?»
«Земля раскалывается. Сумасшедший и растоптанный Восток. И призраки, и мерцающий прах Запада. И магма, которая все поглотит».
«…И не за что держаться…»
— Ты куда ведешь нас? — спросил Рыжий.
Сержант молчал, никак не понимая, что значат эти слова.
— Я веду вас, — ответил он с трудом.
— Я не понял, Сержант, — окликнул Рыжий грубо. — Я тебе не верю, Сержант. Куда ты?
«Я ведь тоже люблю Родину, — думал Сержант, глядя в темноту и спотыкаясь. — Я страшно люблю свою землю. Я жутко и безнравственно ее люблю, ничего… не жалея… Унижаясь и унижая… Но то, что расползается у меня под ногами, — это разве моя земля? Родина моя? Куда дели ее, вы…»
Сержант достал фляжку, выпил последний глоток воды.
— Сержант, ты что молчишь? — спросил Самара, голос его дрожал.
И Витька сопел близко, заглядывая Сержанту в лицо.
Только Кряж стоял поодаль, уверенный и твердый.
— Да что вы ссыте, все нормально, — ответил Вялый.
— Все нормально, — повторил Сержант громко.
— Ты помнишь, куда идти? — спросил его Вялый.
— Да.
Он помнил и вывел своих, сквозь темноту, прямо к постройкам: метрах в ста от них бойцы присели на корточки.
База иногда постреливала. Редкие трассеры взрезали тьму и втыкались в крыши и стены построек.
Откуда-то близко ответила автоматная очередь, бойцам показалось, что стреляли по ним, все разом упали в песок руками, животами, лицами… но стреляли в другую сторону.
— Там стоит «козелок», — сказал Сержант. — Сейчас мы его заберем.
— Зачем? — спросил Рыжий.
— Домой поедем, — ответил Сержант. — Я отвезу тебя домой, Рыжий, — повторил Сержант зло.
Они поползли, иногда останавливаясь и прислушиваясь.
Сержант слизнул с камня соленое и перебирал на языке и зубах хрусткие песчинки.
В голове его не было ни единой мысли.
— …там ключа нет… если… ключа? — донеслось до него: Вялый шептал.
— Я заведу, — ответил Сержант. — Крышку… сниму… проводки… Я умею… Херня.
Метрах в двадцати залегли и лежали несколько минут, не шевелясь.
Кто-то засмеялся внутри построек.
И опять тихо.
— Кряж, — позвал Сержант. — Все сядут в салон, а ты — назад, в кандейку.
Кандейкой называли отделение позади сидений «козелка».
— Когда тронусь, влепи из граника… по ним.
Кряж кивнул.
— Ждите, — сказал Сержант всем и пополз.
Медленно, медленнее растущего цветка, он проползал последние метры до машины. Лег у колеса, гладя шину, словно железный «козелок» был животным, которое могло напугаться.
Сержант привстал и, согнувшись, стараясь ступать тихо, обошел машину.
Поискал ручку… вот она, ледяная… Поднял голову и посмотрел в окно, ожидая увидеть с той стороны прижавшиеся к стеклу сумасшедшие глаза. Никого не было, ничьих глаз.
Опустил ручку вниз и потянул дверь на себя.
Просунул голову в салон и скорей принюхался, чем пригляделся. Живым, спящим человеком там не пахло.
Пахло ушедшими чужими людьми, грязью, потом, порохом.
Сержант закинул ногу и потом перенес все тело в салон. Раскинулся на сиденье и даже закрыл глаза на секунду.
«Не думай», — попросил себя.
Провел подслеповатой в темной машине рукой и дрогнул: вроде ключ.
Нагнулся: да, ключ. В замке зажигания. Не забрали.
«А на фиг им забирать ключ, кто тут украдет машину…»
И рация… Где рация? Вот рация.
В постройках снова захохотали: нелепым, дурным хохотом.
Сержант прислушался и вдруг подумал быстро: «Да они обдолбанные… Так смеются обдолбанные… Первым делом, наверное, аптеку в селе вскрыли…»
Ему было легко, легко и просто, и все улеглось на свои места.
Он трогал руль, рычаг скоростей, педали, приноравливая себя к машине, чтоб ничего не спутать.
«И базу не штурмуют, — думал он, не торопя себя. — Блокировали. Своих ждут, надо понимать. Подкрепления. Зато наши, наверное, все целы. Не было ведь штурма. Хорошо. Будьте живы, мужики. Скоро прилетят вертушки. И будет чертям… будет им…»
Сержант перегнулся через сиденье и открыл дверь справа.
