Губан, шальная голова, в кавалерии служил. Тот особо всякие заварухи любит со стрельбой. Вот и все.

Клыч достал карточку, протянул ее Тюхе. Тот попытался поднять голову, но упал на подушку, оттуда скосил горячечный глаз, закивал:

— Точно, Губан!

Клыч вздрогнул, и они с Климовым впились в глаза друг другу. Удача!

— Пал Матвеич, я тебя еще потираню, — сказал Клыч, и Тюха кивнул. Лицо его было землисто- бледным. Глаза провалились глубоко и оттуда смотрели, теряя блеск, тускнея и закрываясь.

— Где прячется Кот? Где у него основная хаза? — наклонился над Тюхой Клыч.

— Я с ним говорил под Клебанью, в селе Решетовке. Навроде там он грабленое прячет, ходил такой слушок, — шептал бескровными губами Тюха. — А кроме ничего… не знаю… В Горнах бывает, а у кого — тьма…

Они встали. Тюха смотрел на них мутнеющими, неживыми уже глазами, дыхание его было чуть заметно. Клыч натянул на него одеяло, и они вышли.

— Вот так братишка, — сказал Клыч, когда они шли через двор тюрьмы. — Жила в человеке какая-то правда. Загубил он ее в себе, залил чужой кровью, ан выползает она, хочешь, не хочешь. Вот после этого и суди человека.

Из домзака их подбросили на машине, в здании управления они расстались. Клыч поспешил к начальнику, Климов пошел в бригаду. В коридоре у окна перекуривали ребята из других бригад. Окно пламенело солнцем, и лица курильщиков светились, волосы и брови у всех казались огненными или золотыми. Папиросный дым плавал вокруг их голов клубами, и прогорклым запахом табака был полон весь коридор.

В подотделе Стас и Потапыч слушали Селезнева. Тот сидел на подоконнике и, куря, небрежно ронял слова:

— Вхожу к бандюге. Он посмотрел и закрыл глаза. Даже храпит. Я говорю: «Хватит кемарить!» Ни в зуб ногой. Спит. «Подъем, — говорю, — мент пришел!» Открывает глаза: «Чего, говорит, легавый, выпендриваешься? Я раненый, имею право». — «Я тебе, — говорю, — покажу сейчас право, бандюга! Разевай шнифты, протокол составлять будем». Ладно, глаза раскрыл, смотрит. Я устраиваюсь, лист кладу, начинаю задавать вопросы. Он только смотрит. Я: «Имя, фамилия, где родился?» Он смотрит, гад ползучий, и — молчок. Напрасно бился, короче: сказал ему и что «вышка» его ждет, и что может облегчить свою вину чистосердечным признанием. Ноль внимания. Только смотрит, сволочь, разбойными своими глазами. Так и ушел. Выхожу, а высокое наше начальство стоит в коридоре и пытается что-то втолковать этой лишенке, что у него секретаршей работала, — Шевич. Навестить, понимаешь, пришла подругу. Клембовская, видишь, подруга ее, оказывается… Он ей хочет сказать, а она — фунт презрения, смотрит мимо. Клейн меня увидал, сразу исчез.

Климов, не отрываясь, смотрел на Селезнева. Тот обеспокоенно взглянул на него и отвел глаза. Косо усмехнулся:

— Чего смотришь, Климов? Плохо допрашивал?

Климов с трудом оторвал от него взгляд. Уставился на носки сапог. Да, права Таня, права, иногда стоит бить, а ты не можешь: все время помнишь, что вы служите одному делу… И тут он вспомнил слова Селезнева, и боль тонко прошила сердце. Так они разговаривали — Клейн и Таня? … Надо было немедленно забыть об этом. Кот бродил на воле, а он, чем он, Климов, занимается — мелко, по-мещански ревнует своего начальника к своей девушке… Впрочем, она и не была его девушкой. Две вечеринки, один поцелуй, и тот от возбуждения, от паров портвейна… Климов стиснул зубы, сел и стал раскладывать на своем столе листы. Ему надо было записать допрос, или, скорее, разговор Клыча с Тюхой.

— Плохо ты Губана допрашивал, — сказал Стас.

— А что за Губан? — спросил Селезнев.

— Тип этот… Его несколько человек уже опознали; Губан — из шайки Кота.

— Так и думал, — усмехнулся Селезнев, медленно выпуская дым из ноздрей. — Они мне нарочно самый твердый орешек подсунули. Никак не простят выступления на ячейке.

— Не знаю, сударь мой, — сказал Потапыч, жуя губами, — что вы такое изволили сказать на ячейке, но ни Клейн, ни Степан Спиридонович не таковы, чтобы осуществлять личную месть через служебные отношения.

Селезнев насмешливо покачал головой.

— Да-да, — повторил Потапыч, — не способны. Я много всякого начальства видел на веку. Эти совсем иные. Оба революционеры-с. Вот.

— Чья бы корова мычала, — сказал Селезнев, — ты, старик, о революции рассуждать не смей.

— А кто ты такой, чтобы всем указывать, что сметь, что нет? — внезапно даже для себя ввязался Климов.

Селезнев удивленно скосил на него глаза. Распахнулась дверь, вошли Клейн и Клыч.

— Оперативка, товаричи.

Все расселись по местам. Клейн оглядел сидящих воспаленными глазами, остановил взгляд на Климове. Тот тоже смотрел на него, пытаясь узнать, что же успел он все-таки сказать Тане. Но что можно узнать по худому, замкнутому лицу такого человека, как Клейн! Они отвели друг от друга глаза.

— Товаричи! — сказал Клейн. — Итак, дело за нами. Благодаря сообчениям Тюхи и Клембовской много виясняется. Во-первых, шайка Кота действовала по разработанному плану. Клембовские были ограблены и убиты, потому что это заранее било намечено. У Клембовского золото, необходимое ему как дантисту, хранилось в сиденье зубоврачебного кресла. Найти его могли только люди, знавшие о месте его хранения. Виктория Клембовская не доверилась нам. Из-за этого и пострадала, питалась наладить слежку и месть преступникам собственными силами. Она бродила по притонам и кабакам, думая там услышать об убийцах. Но вместо этого лишь привлекла к себе их внимание. Тем не менее она знала, что путь к золоту мог указать бандитам только человек, близкий к их семье. Она вспомнила, что совсем недавно от отца ушла его медсестра, много лет помогавшая ему в работе. Дольго пришлось искать медсестру, потом Клембовская обнаружила ее. Та запиралась и все же призналась, что о золоте она говорила только одному человеку — своей квартирной хозяйке. Хозяйка торговала на ринке, ее иногда навещал рижий человек небольшого роста. Его медсестра несколько раз видела. Клембовская направилась к Кубриковой — так звали домохозяйку. Она вошла к той и наткнулась на труп. Сначала питалась принять … э… как это… помочь. После возни поняла, что это есть труп. Вишла оттуда напуганная и растерянная, и в этот момент на нее било совершено покушение. Ми потеряли в том деле двух сотрудников. Но Губан в наших руках, а вторым бил, по всей видимости, Красавец, тот самий рыжий, что стреляль в наших людей, а потом питался ликвидировать Губана. Видимо, не хотель оставить его в наших руках. Таким образом, ми идем по следу Кота. Больше того, в руках у нас его сообчнйк. Он, правда, мольчит, но ми постараемся, чтобы он заговориль. Надо только придумать ход.

— Не заговорит он, — сказал с места Селезнев. — Их, гадов этих, пытать бы с огнем, как в старые времена, тогда бы небось развязали языки.

— Питать ми не можем, ми революционная страна, а заговорить он дольжен, — сказал Клейн, — Тюха тоже мольчаль, но Степан Спиридонович нашёль к нему ключ… Итак, начнем обдумивать операцию.

В дверь вскочил дежурный.

— Товарищ начальник, — закричал он, — ломится к вам эта сумасшедшая баба, не могу ее удержать!

— Кто такая?

— Да эта, Шварциха! Кричит: немедленно подавай ей начальника!

— Момент, — сказал Клейн, — Через несколько минут я буду у себя…

Но дверь, отброшенная сильным толчком, загремела пружиной, и грузная черноволосая женщина в платье с бесчисленными рюшами и оборками ворвалась в комнату.

— Не медлите! — кричала она. — Прошу вас, не медлите! Его не оказалось! Вы слышите? Его не оказалось в поезде!

— Момент, мадам, — сказал Клейн. — Говорите подробнее. Кого не оказалось в поезде?

— Мужа! Он ехал в Москву. Он вез бриллианты! Его не оказалось в поезде!