заявлениях в горсовет. Учтя волю рабочих, президиум горсовета обратился в губком РКП(б) с просьбой воздействовать на соответствующие организации в деле принятия ими мер к скорейшему удалению из городского цирка борьбы и оздоровлению цирка художественно-сатирическим репертуаром», — Он засмеялся: — Нет, граждане, уважая горсовет, я все же против этого постановления. У нас в городе даже пьяные перестали драться, стали бороться! За что бороться с борьбой? Нет, это огорчительно, братцы- новобранцы!

— Филипа арестовали, слыхал? — спросил Селезнев.

— Фи-ли-па? — в изумлении привстал Гонтарь.

— За разглашение служебной тайны, — пояснил Стас. — Он своей любовнице проболтался. Из-за пего операцию в Горнах отменили.

Гоптарь сокрушенно помотал лохматой головой и несколько минут сидел молча. Но вот зубы опять блеснули на загорелом лице, опять заискрились глаза.

— Нет, граждане, жизнь удивительная штука, как сказал поэт! Топаю сегодня за Клембовской. Надоело хуже горькой редьки. Куда эта мамзель лезет, чего она ищет? Во все притоны суется, отовсюду ее или деликатно выпрут, или вышибут. Просто жаль становится. Физиономия отчаянная, а чуть что — глаза на мокром месте, и все же опять рвется, я иду позади, индифферентно держу дистанцию и думаю: «Барышня, чего вы хотите от шпаны? Спросите у меня, старого сыскаря, я вам все выложу на голубом блюдечке». И целый день ходит как ненормальная… Впрочем, ребята, не вру, а она немного тае… чего-то в ней есть этакое… Из палаты номер шесть.

— И понятно, — сказал Климов. — Я как вспомню тех-четверых у нее на квартире, аж озноб берет. Ну и волк этот Кот. Такого мы еще и не брали.

— Ничего, найдется и на этого волка своя Красная Шапочка, — сказал Гонтарь. — Прижмем гада! — и запел, похлопывая ладонями по столу. Он весь так переполнен был ощущением силы и здоровья, что просто не мог воспринимать ни дурных, ни печальных известий.

Зазвонил телефон. Гонтарь кинулся к нему, взял трубку.

— Яшка? Ну да, я. Где? На Камчатке, у бакалеи Нилина? Ладно. А она не выйдет? А то вы скроетесь, я вообще вас не найду. Ладно. Возьму пролетку. Выезжаю. — Он дал отбой и повернулся к остальным: — Адью и аванти. Сменщик ждет. Опять буду шлепать за красоткой Клембовской, вдруг она выведет нас на след Кота или какого-нибудь тигра! Не хнычьте, парнишки! Жизнь продолжается. — Он грохнул дверью и исчез, унося с собой свою улыбку и неистребимую жизнерадостность. Снова зазвонил телефон.

Стас снял трубку.

— Что? Разборчивее говорите. Так, — он жестом руки вызвал к себе внимание Климова и стал тыкать в сторону перегородки: «Зови Клыча».

Климов сбегал за Клычом, тот подошел и стал рядом.

— Передаю инспектору бригады, — сказал Стас.

Клыч взял трубку, выслушал первые булькающие звуки, весь построжел, подтянулся.

— Подробнее, — сказал он.

Минуты две он слушал не перебивая, потом повесил трубку, дал отбой и обернулся к остальным:

— При перевозке в тюрьму Тюха вышиб в дверь конвойного и попытался бежать. Филин кинулся за ним и свалил его. Тюха все же отбросил Филина и побежал. Второй конвойный выстрелил. Ранил его под левую лопатку. Пуля пробила легкое. Ранение тяжелое, может быть, смертельное. Оба заключенных доставлены в тюрьму.

Клыч оглядел всех и чуть улыбнулся:

— Во всей этой истории одно небезнадежно, братишки: Филин вел себя, как подобает сотруднику угрозыска. Пусть и бывшему.

Он ушел за свою перегородку. Пришел Потапыч.

— Старость не младость, судари мои, — сказал он, садясь за стол Гонтаря. — И приходят всякие неутешные мысли. Например, правильно ли распорядился я со своими шестьюдесятью четырьмя годами? Мог ли я прожить по-иному и лучше?

— Ну и? — спросил Стас, поднимая голову. — Ведь если бы ты, Потапыч, был революционером с юности, разве это было бы не прекраснее?

— Революционером? — поразмыслил Потапыч и по привычке подул на концы усов. Секунду они парили в воздухе. — Нет, — сказал он, — рискуя вызвать в вас, молодые люди, полное отвращение, должен сказать, что я не хотел быть революционером. Понимаете, я участвовал в студенческом движении, сидел в «Крестах». Правда, всего три дня, нас потом выпустили. На этом революционная часть моей биографии кончается. Ни темперамент мой, ни характер не подходили для этого рода деятельности. Не то любовь к человечеству во мне выражена очень узко, не то честолюбие отсутствует. Мне отчего-то обнаружение преступников всегда казалось не менее важным делом, чем любое общественное переустройство.

— Нет, ты, дед, все-таки договоришься когда-нибудь, — прищуренно вонзился в него Селезнев серыми клинками глаз. — Все, что ты тут несешь, — сплошное буржуазное разложение. И я как марксист…

— Вы, друг мой, весьма самоуверенный и нетерпимый человек, — спокойно сказал Потапыч, — вы уже не способны выслушивать изложение чьих-либо мыслей. И потом: откуда такая самонадеянность — «я марксист»? Выучить десять цитат из Маркса и потому уже считать себя умнее других? Согласитесь, образованному человеку это несколько смешно.

— Я вот соберусь как-нибудь и позвоню в ГПУ, — безмятежно сказал Селезнев, — и попрошу знакомых ребят порыться в твоей анкете. Похоже, там кое-что интересное для них отыщется.

— Селезнев, — спросил Потапыч, закуривая трубку, — скажи, что бы ты делал, если бы тебя и таких вот, как ты, перестали бояться? Твоя жизненная функция, на мой взгляд, была бы исчерпана, ты предстанешь голым для посторонних взглядов, и тогда окажется, что ты лишь свирепое ничтожество, которое способно в этой жизни делать лишь одну работу: пугать!

Климов не выдержал и торжествующе захохотал, Стас слушал задумчиво, и как-то непонятно было: одобрял он Потапыча или осуждал.

— Что ж, — сказал, вставая и распрямляясь во весь свой далеко не гвардейский рост, Селезнев. — Я ведь не так уж рвался, ты вынудил меня к этому, старик. — Он пошел к телефону, но тот в этот миг прорвался звонком.

Селезнев снял трубку и тут же закричал:

— Тревога! Товарищ начальник, машина ждет!

Клыч кинулся из-за своей перегородки к дверям, на ходу доставая из кармана галифе кольт.

— Селезнев на месте. Принимает сообщения. Остальные — за мной!

Они с грохотом пронеслись по коридору, ураганом слетели по лестнице. «Фиат» уже тарахтел во дворе. Трое сотрудников из других бригад теснились на задних сиденьях. Стас и Климов еще потеснили их. Клыч вскочил на подножку.

— Жми!

Мотор взревел. Вахтер отскочил с дороги, ринулся навстречу ветер. Авто пронеслось мимо толпы у цирка, прогрохотало по мосту, распугивая игравших в лапту ребятишек, пролетело по улицам Сосновой слободки. Уже слышны были хлопки выстрелов. Выехали на поросшую травой площадку у старой часовни, и шофер затормозил. В пыли между двумя рядами глухих заборов лежало тело женщины, в нескольких шагах от нее катался и корчился мужчина, третий все время приподнимался, упираясь рукой в землю, и падал вновь. Прижавшись вплотную к доскам забора, какой-то человек в штатском стрелял в другой конец тупика, а оттуда, изредка высовываясь, отвечал ему второй.

Человек у забора, обернувшись на звук мотора, замахал рукой.

— Товарищи, за ним!

— Гонтарь! — крикнул Стас, узнав того, кто катался в пыли.

Они с Климовым выпрыгнули через борта, не ожидая, пока распахнутся дверцы. И, едва выпрыгнув, услышали треск выстрелов. Они дружно кувыркнулись в пыль, вырвали из карманов пистолеты и приподняли головы. Бандит, высунувшись из-за угла, прицельно бил в сидевших в машине. Оттуда ему ответило сразу несколько пистолетов. Тогда, отпрянув за угол, бандит еще раз выстрелил, и тот раненый, который все время пытался встать, вскрикнул и упал.