— К вашему брату на прием не попасть. А и попадешь, так ничего не добьешься.

— Население стареет, товарищ полковник. А геронтология — дисциплина юная. Делает, можно сказать, первые шаги.

Полковник покашлял. До отправления еще оставалось время, и он мог позволить себе короткую беседу.

— Ну и… что говорит юная наука о нашей… непростой ситуации?

— Работаем, товарищ полковник. Эпидемический процесс налицо, но инфекционный агент пока не выявлен. Но мы не теряем оптимизма.

— А самолеты бьются, корабли тонут… тоже инфекционный агент или какой другой?

— Он, товарищ полковник, — Болотов выглядел воплощенной уверенностью. — Человеческий фактор.

— Острый износ — ив чем же тут человеческий фактор? Турбина, еще приличная, рассыпалась в пыль — при чем гут командир экипажа? Или механик?

— Не могу знать, — инфекционист ничуть не смутился.

Полковник поиграл желваками, отвел взгляд.

— Следующий…

— Майор Соболевский, — толстому коротышке давно не терпелось представиться, он встал неудачно и вот дождался. — Ваш заместитель по воспитательной части.

— Политрук, другими словами, — уточнил полковник.

— А по-прежнему — комиссары, — хохотнул майор.

— Кого воспитывать будем? Кого агитировать?

Соболевский пожал плечами:

— Личный состав. И местное население.

— И на предмет?

Майор вздохнул:

— На предмет единства. — В голосе его проступила скука, вызванная надобностью в сотый раз повторять очевидное. — Против изоляции и фрагментации. Наш состав — объединяющее начало, доказательство жизнеспособности государства. Бронепоезд выехал с запасного пути. Никто не забыт. И страна не отречемся от своих сынов и дочерей в суровый час. — Соболевский посмотрел на часы и нахмурился.

— Вы куда-то спешите?

— Музкоманда опаздывает, — недовольно ответил майор. — Она же агитбригада.

— Напрасно ждете, — разочаровал его Литвиненко. — Я ее собственноручно вычеркнул. Сами можете скоморошничать сколько влезет, а цирк мне не нужен. Перепьются после первого свистка, устроят разврат — вот и вся агитация.

Челюсть у майора отвисла.

— Как же так… Я лично согласовывал… это непродуманное решение, товарищ полковник…

— И вообще с агитацией перебор, — продолжил тот. — Вон, — он кивнул на духовных лиц, — у меня уже целая когорта миссионеров. Как бы не передрались.

— Ваша позиция мне непонятна, — отважно возразил Соболевский. — Как лицо, наделенное особыми полномочиями, я буду вынужден…

— Ну, стучите в свой отдел, — равнодушно перебил его Литвиненко, отворачиваясь.

— Я делопроизводитель, — лейтенант, перезрелый для своих погон, шагнул вперед, не дожидаясь, пока к нему обратятся. — Регистратор. Бухгалтерия, 1C, Эксель, Ворд. Моя фамилия Викентьев.

Полковник постоял перед ним в раздумье.

— Вам сдачу есть чем давать? — осведомился он. Руководство не залаживалось. Навыки сохранились, но руки дрожали и память рассыпалась, и было все равно. Близок локоть, да не укусишь, да и не очень хотелось.

— Товарищ полковник, — послышалось сбоку. — Повернитесь, пожалуйста, чуть-чуть в профиль. Извините.

Литвиненко повернулся и увидел седьмого члена звена, только что подоспевшего и в свое оправдание уже приступившего к работе. Оператор с капитанскими погонами, он же кинокорреспондент, снимал процедуру знакомства на видеокамеру.

— Капитан Лабешников, — добавил оператор, не отрываясь от видоискателя. — Стойте, как стоите, товарищ полковник. Очень хорошо. Не шевелитесь.

Сам он двигался: шел мелкими приставными шагами в опасной близости от края платформы.

Православного батюшку звали Лавром; имени муллы никто не мог запомнить, и он не настаивал, вообще ощущая себя не в своей тарелке и не надеясь на скорую встречу с единоверцами — во всяком случае, не ждал, что покойников от ислама вдруг наберется столько, что он вознесется над остальными конфессиями.

— Аллах милостив, — повторял он по случаю и без случая, разумея при этом, что они, высочайшей милостью, как-нибудь доберутся до Казани.

Мулла не возражал, чтобы его называли Керимом.

— Керим, Керим, — отец Лавр отечески-сочувственно трепал его по плечу. — Выйдет тебе Казань, мне знак был…

В подлинном имени муллы действительно содержалось нечто близкое «Кериму» — в качестве составляющей, равноправно соседствовавшей с другими морфемами.

Бен-Хаим был крепко выпивши. Он держался при этом уверенно и был словно наэлектризован: похаживал, готовый вот-вот перейти на цыпочки, и время от времени возбужденно взмахивал рукой. Губы его без устали шевелились в бороде, то и дело складываясь в саркастическую улыбку.

— Где ты, Иегуда, так набрался? — спрашивал Лавр; они были старые знакомцы.

— Чья бы мычала, — улыбался тот. — Чья бы мычала, Лавру-ша. — И зловеще посверкивал очками.

— Боишься, небось?

— Ошибаешься — радуюсь. Ликую. Давид пел и плясал перед Господом, и я пою, как умею.

— Так запишись в самодеятельность, — подначивал его Лавр. — Вон и комиссар стоит. Попросись к нему в агитбригаду.

Оскалясь, он обернулся на буддиста, приглашая коллегу к участию. Но лама стоял с непроницаемым лицом. В ниспадающих оранжевых одеждах обитал не ожидаемый бурят, а человек с типичной славянской внешностью — правда, налысо выбритый. Лама Ладошин был уже мужчина в годах, с солидным духовным опытом. В юности он потерпел за веру и посидел в сумасшедшем доме как диссидент вообще; Бог творит добро, как захочет, в том числе через зло, и госбезопасность невольно способствовала просветлению Ладошина. Он допустил в свое сердце Будду, и Будда, по малости сердца и по своей великости, не поместился там целиком, но до ламы Ладошин все же дорос.

Лама безмолвствовал, но держался дружелюбно.

Когда его пригласили участвовать в железнодорожной миссии, он сразу согласился и этим удивил приглашающую сторону.

«Не ожидали, признаться, — сказали ему. — Вы совсем не боитесь ехать? Ведь лично у вас работы будет не очень много…»

Приглашатели намекали, что поезд навряд ли доедет до очагов отечественного буддизма, но лама Ладошин загадочно улыбнулся и ответил, что не хочет уклоняться от пути.

Ему напомнили, что это — с высокой вероятностью — последний путь.

«Тем более», — упорствовал лама.

Вообще, все служители культов откликнулись на это приглашение с готовностью. Да и миряне тоже. В городе свирепствовал мор, а из провинции — крайне редко — поступали противоречивые вести. Связь почти не работала; время от времени кто-то в глубинке просил о помощи, а кто-то, напротив, объявлял себя наместником царя и бога, заклиная отныне не вмешиваться в его самостийные упражнения, ибо иначе всем будет плохо.