генератором или обладателем этого поля. По мнению Бернадетты Робертс, ощущение Бога человеком, хоть и принадлежит к меняющим жизнь событиям, является одним из наших ощущений, а не тем, которое испытывает Бог.

Экхардт говорил, что когда он стал Богом, то и Бог стал Экхардтом, - как если бы они дали друг другу возможность существования. Однако, в конечном счете, Экхардт мог и не делать такого утверждения, как я могу не говорить, что мышь это мышь. Он мог говорить о Боге только 'в той степени, в какой, по его представлению, тот был Экхардтом' и об Экхардте, 'поскольку он ощущал себя Богом', говоря языком Экхардта. Следование за рассуждениями Экхардта ведет нас, однако, к беспокоящему противоречию - заглядыванию в непознанное, на которое он указывает в своей молитве: 'О, Боже, освободи меня от Бога!' Бог, об освобождении от которого молит Экхардт, есть Бог-Экхардт. Бога, который есть Бог, нельзя назвать именем, нельзя познать или описать, как Бога в образе Экхардта, что оставляет нам только истинного Бога, осознающего себя Богом.

Плотинус рассуждал о 'чрезмерном изобилии любви', создающей целые вселенные для проявления любви, размеры которой всегда превосходят способы её выражения. (Именно поэтому, как я предполагаю, вселенная расширяется.) И хотя вселенная может испытать только отдачу этой любви в пределах динамики движения внутри себя (поскольку это все, что любовь может познать) - это дело резонанса. Точно так же, как камера не может уловить раскачивание солнца в Междугорье, любовь не может познать то, что не входит в её мир. Любовь является своей собственной сферой, влияние которой может проявиться только на её собственной длине волны, - она не может ни быть, ни осознавать что-либо противоположное себе. Потому 'не суди никого и не будешь судим'.

Любовь не существует иначе как с помощью модели бытия. При этом она не отзывается ни на что, кроме как на свою собственную природу, отражаемую её собственной системой отражения; точно так же как я не могу понять ощущений птицы, летящей по воздуху.

Сюзанна Сегал, слившись со вселенной, по её словам, ощутила вселенную, как она есть, и заявила: 'Бесконечность не знает о том, что все не так'. Это высказывание созвучно словам Иисуса о том, что его Отец никого не судил и 'проливал дождь на правых и неправых'. Понятые и принятые, эти утверждения стирают религию и культуру из опыта человечества, оставляя нас открытыми духу и правде. Иисус явил сознанию человека понимание сущности Бога любви, для которого 'всякое даяние благо и всякий дар совершенен'. Однако частота может принять только подобную себе частоту, и для нас восприятие Бога и взаимодействие с ним возможно лишь при условии, что мы функционируем на этой частоте. Чтобы это осуществилось, нужно делать то, что говорил и делал Иисус, а именно 'следовать воле Божьей'.

Мэй Ван Хо обнаружила некий динамичный, быстро реагирующий жидкокристаллический проводник, который охватывает собой целое. Сила целого, или Святой Дух, может принять любую форму и всегда существует в нашем ощущении мира, в лаборатории или на самой дальней звезде.

Экхардт, испытавший чистую реальность за пределами всего сущего, молит о том, чтобы вернуться туда снова. Бог в образе Экхардта был состоянием возвышенным, но, очевидно, несравнимым с Богом в его собственным облике.

Сегал, слившись со своей вселенной, постигла 'Это', постигающее её внутри себя, долго повторяющую: 'Человек не исполнитель - все совершает Оно'. Но только тогда, когда Оно сделало все с помощью Сегал, она осознала вселенную.

'Не я, но Отец пребывающий во мне творит все эти дела', говорил Иисус по поводу своих чудес. Но без Иисуса нет ни Отца, ни Чудес.

'Без меня Бог беспомощен', делает дерзкое заявление Экхардт. Его заявление совпадает со словами Сюзанны Сегал как и, в конечном счете, с вечным текстом Евангелия.==

Оглядываясь в прошлое, я вижу нечто подобное духовному откровению, которое случилось со мной на пятом году моей жизни, совпав с двумя особыми событиями. Первым событием был рассвет. Бледный луч утреннего света принес мне волны какого-то древнего знания. Это вызвало ком в горле, своего рода ностальгию, смутное воспоминание - о чем именно, я точно не знал. Я знал только, что восходящее солнце всколыхнуло во мне страстное чувство ожидания, которое я неоднократно испытывал (и испытываю до сих пор). До семи лет я каждое утро старался, если позволяла погода, встречать рассвет на холме Дорчестер Хилл. За нашим домом находился этот незащищенный от ветра холм, на котором ничего не росло; с его вершины можно было увидеть всю долину и окружающие её Аппалачи.

Как только я приближался к этому высоко расположенному пункту наблюдения, волнение во мне усиливалось. Одолевая последние ярды, я начинал чувствовать, что какая-то пелена, подобная стеклянной стене, отделяет меня от вершины. По мере приближения к ней, мое сердце начинало усиленно колотиться в ожидании того, что на этот раз я прорвусь и найду вожделенный мне предмет и узнаю мучащую меня тайну. Это стремление вызывало во мне страх и в то же время будоражило.

Так каждое утро я достигал вершины холма и спускался вниз после того, как ничего не случалось. Разочарование наполняло меня снова и снова - завеса опять не была сорвана. Ничто не было обнаружено тогда, да и никогда после.

Вторым событием, обозначившим определенную форму духовного пробуждения в детстве, был повторявшийся ночной ужас, который я испытал впервые, когда мне было пять лет, и возникавший неоднократно до одиннадцати. Ночной ужас отличается от ночного кошмара тем, что, начавшись однажды, он продолжается, пока не пройдет весь свой цикл, даже когда глаза спящего откроются, и он будет выглядеть проснувшимся. Для того, кто переживает ночной ужас, видимое окружение проходит сквозь веки и впитывается внутренним зрением, становясь его частью. Любой внешний осязаемый возбудитель способен усилить внутреннее воображаемое состояние спящего. В результате человека невозможно пробудить от ночного ужаса; любая попытка сделать это извне превращается в составляющую часть внутреннего переживания 'спящего'.

Мой сон начинался с приглушенного, пульсирующего барабанного боя, интенсивность которого нарастала до тех пор, пока он не заполнял собой всю вселенную, поглощая все вокруг, и достигал непостижимых размеров, становясь совершенно ужасающим. В этот момент особенный, металлический, нечеловеческий голос начинал монотонно задавать мне вопросы, без конца повторяя их; требования голоса становились все громче и громче, пока он и окружающая необъятность не становились одним пульсирующим целым. (В раннем детстве меня пугал любой громкий звук, громкость же этого голоса выходила за рамки всех моих представлений.) Сам по себе вопрос был прост: 'Что это? Что это?', - повторялся он снова и снова. Любой внешний звук, например, разговоры членов моей семьи, мои собственные крики (которые начинались незамедлительно) становились частью этой пульсирующей бесконечности, увеличивая ее. Это событие всегда проходило свой цикл целиком, звуки постепенно затихали и, наконец, оставляли меня. Мой внешний мир, включая и мою семью, собиравшуюся вокруг меня в попытке остановить мои крики, возвращался ко мне. Но в течение нескольких дней я оставался истощенным, меня подташнивало и трясло.

Как мне много раз рассказывали, обычно во время моих ночных кошмаров мои глаза были открыты, хотя то, что я видел, не было вовсе моей семьей. Это была картина, которую довольно сложно описать: равные части слуха, зрения и сознания, сосредоточенные на вопросе: 'Что это?' Огромную часть в моем сне занимала пульсирующая красная аморфная сущность, наполнявшая пространство неотделимыми от нее звуками, предметами и повторяющимся вопросом.

За сном следовала странная амнезия, которая уничтожала всякое воспоминание о завершившемся событии, хотя оно преследовало меня несколько дней спустя, из-за чего я боялся оставаться один. Случалось это три или четыре раза в год, пока мне не исполнилось одиннадцать. В этом возрасте влияние кошмара стало усиливаться по мере того, как я рос, пока не превратилось в главную составляющую моей жизни. Однако в одиннадцать лет я внезапно обнаружил, что, приложив определенные усилия, могу