весь берег-крепость заполыхает от Портсмута до Данджинесса, пламенея от любви к весне. Подобные козни вынашиваются каждоденно в тех головах из «Белого явления», что побойчей, — зима с ее собаками, черными снегопадами безрезультатных слов подходит к концу. Вскоре она останется позади. Но очутившись там, у нас за спиной, — будет ли она, как и прежде, сочиться из-под клобука холодом своим, как бы ни горели в море огни?

В казино «Герман Геринг» установился новый режим. Генерал Виверн теперь — единственное знакомое лицо, хотя его, кажись, понизили в звании. Представление Ленитропа о заговоре упрочилось. Ранее сговор был монолитен, всемогущ, и на пушечный выстрел не подступишься. До той игры с выпивкой и той сцены с Катье — и обоих внезапных прощаний. Но вот теперь…

Паремии для Параноиков, 1: Может, до Хозяина и не доберешься, зато тварей его пощекочешь вволю.

И потом, ну, в общем, он в последнее время начинает пробираться на ощупь в одно такое особенное состояние сознания — не сон, само собой, а, наверное, раньше такое называли «томленьем», хотя тут цвета скорее основные, не пастели… и в такие разы мнится, будто коснулся он — и касанья на некоторое время не расторг — души, нам известной, голоса, что не раз говорил через медиума исследовательского заведения Кэрролла Эвентира: опять покойного Роланда Фельдштропа, давно кооптированного тем Аэрокосмическим Заведением и этим, специалиста по системам управления, уравнениям наведения, ситуациям обратной связи. Судя по всему, из личных соображений Роланд остался парить над этим Ленитроповым пространством, растворенный в солнечном свете, чьей энергии почти не ощущает, и в бурях, что щекотали ему спинку статическим электричеством, нашептывает Роланд с дистанции в восемь километров, на жуткой высоте, поскольку разместился вдоль одной из Последних Парабол — траекторий полета, коим никогда не нужно следовать, — работает теперь одним из невидимых Изоляторов стратосферы, на той стороне безнадежно обюрократился — таким же был и всю дорогу на этой, — лапы свои астральные запускает, как и следовало ожидать, загребущие в «небесах» с таким напрягом от досады, что невозможно дотянуться, от бессилия определенных сновидцев, которые пытаются проснуться или заговорить и не могут, противятся гнетам и зондам черепной боли, кою, мнится, не вынести, бодрствуя, он ждет — не обязательно бесцельных выходов таких олухов, как этот Ленитроп…

Роланд содрогается. Вот этот — он самый? Этот? возглавит самый последний пролет? Ой-ё-ёй. Господи, помилуй: какие бури, каких чудищ Эфира этот Ленитроп способен отвадить своим шармом?

Что ж, Роланду грех этим не воспользоваться, только и всего. Если они доберутся досюда, придется им показать, что он знает про Хозяйский Контроль. Такова одна из тайных миссий его смерти. Его таинственные высказывания у «Сноксолла» об экономических системах — тут просто-напросто компанейская повседневная фоновая трепотня, заданные условия бытия. Спросите особенно у немцев. Ох, история там очень грустная, как паршиво их Schwarmerei[124] Контролем использовалась публикой у власти. «Параноидные Структуры Истории» (ПСИ), недолговечное периодическое издание 1920-х годов, чьи печатные формы целиком и полностью таинственно исчезли, ессессно, далеко не в единственной своей передовице даже предполагало, что вся Германская Инфляция была создана намеренно — просто для того, чтобы вынудить юных энтузиастов Кибернетической Традиции к работе на Хозяйский Контроль: в конце концов, экономика раздувается инфляцией направлением вверх, как воздушный шарик, ее собственное определение земной поверхности взмывает в цене, неконтролируемое, день ото дня все выше, система обратной связи, долженствовавшая поддерживать постоянное стоимостное выражение марки, все время — да как унизительно — проваливается… Единичное усиление по всему контуру, единичное усиление, нулевое изменение и тш-ш, вот так вот, навсегда, то были тайные детские стишки Дисциплины Контроля — тайные и ужасные, как гласят распутно-алые истории. Любого сорта расходящиеся колебания были едва ль не Худшей Угрозой. На этих детских площадках не раскачать было качели выше определенного угла от вертикали. Быстро прекращались драки — и с неизменной плавностью. Дождливым дням всегда недоставало молнии или грома, лишь в нижних пределах собиралась надменная стеклянистая серость, монохромный обзор долин, набитых замшелым ветровалом, что тычет в небеса корнями не вполне из пагубной игривости (как некий белый сюрприз для элиты сверху, что не обращает никакого внимания, нет…), долин, густых от осени, и под дождем — увядающая бурость старых дев под этим золотом… крайне избирательно потравленный дождь дразнится, гоняя вас по пустырям на задворки, что чем дальше, тем таинственней и хуже вымощены, и детальнее размечены на землемерных планах, один пустырь переходит в другой кривой пустырь раз по семь, а то и больше, огибая углы оград, поперек глюков оптического дневного времени, пока мы не минуем — лихорадочно, безмолвно — сам район улиц и не выходим на сельский простор, в лоскутные темные поля и леса, к началам истинной чащобы, где впереди уже отчасти виднеется ордалия, а сердца наши вздрагивают от страха… но как и никаких качелей не пихнуть выше определенной высоты, так и глубже определенного радиуса в чащобу не проникнуть. Всегда был предел, к которому подведут. Так легко было взрослеть с этой заповедью. Все было таким цельным, что дальше некуда. Краев почти не видели, уж подавно ни на них, ни с ними не заигрывали. Разрушение, ох, и демоны — да, включая Максвеллова, — присутствовали где-то в глубине чащобы, а прочее зверье скачет средь земляных укреплений вашего укрывища…

Так и свели, буквально, кошмарный пролет Ракеты к буржуазным понятиям, к понятиям такого уравнения, как вот эта элегантная помесь философии и железяк, абстрактной перемены и шарнирных петель реального металла, что описывает движение со стороны управления по рысканию: