пизда юной девушки. С небес взирает светило, лицо на нем покойное, как у Будды. Ниже кто-то нацарапал по-английски: Хороший рисунок! Кончай! — а еще ниже, другим почерком: Он КОНЧИЛ, дебил. И тебе тоже конец. Рядом по-немецки: Я всем сердцем любил тебя, Лизель — ни имени, ни звания, ни части или номера… Инициалы, «крестики-нолики» — сразу ясно, что на одного; «виселица» — загаданное слово так и не дописали: GE__RAT__ — и повешенное тело даже в такую рань видно чуть ли не с другого конца водовода: дорога узкая, толком нет градаций тени. Из зарослей у обочины торчит спрятанный велосипед. Поздняя бабочка, бледная, точно веко, бесцельно подмигивает над свежей щетиной покоса. Высоко на склоне кто-то кромсает топором живое дерево… и вот здесь, и вот сейчас юная ведьма в конце концов находит Вацлава Чичерина.

Он сидит у реки — не уныл, не безмятежен, просто ждет. Пассивный соленоид ждет, когда включат. Он слышит ее шаги, смотрит, видит ее. Она — первое явление с прошлой ночи, на которое он посмотрел — и увидел. Ее рук дело. Вот какое заклинание она тогда произнесла, шелковой ластовицей, вырванной из ее лучших трусиков, обвязывая глаза кукле, его глаза, восточные и текучие, хоть ее длинный ноготь лишь наметил их в глине:

Да будет он отныне слеп ко всем, кроме меня. Да воссияет жгучее солнце любви в его глазах навсегда. Да укроет его моя тьма. Всеми священными именами Божества, ангелами Мельхидаэлем, Ягоэлем, Анфиэлем и великим Метатроном призываю тебя и всех, кто с тобою, — иди и исполни волю мою.

Секрет в том, чтобы сосредоточиться. Она вычеркивает все остальное: луну, ветер в можжевельнике, диких собак, блуждающих в ночи. Она вся собирается на воспоминании о Чичерине, о неверных его глазах — пусть оно нарастает, свой оргазм она приноравливает к заклинанию, и в финале, называя последние Священные Имена, она кричит, кончая, не касаясь себя пальцами, воздев их к небу.

Потом ломает надвое кусок волшебного хлеба и съедает половину. Вторая — для Чичерина.

И вот он берет хлеб. Мчит река. Птица поет.

Ближе к ночи, когда любовники нагишом лежат на холодном травяном берегу, слышно, как по узкой дороге приближается автоколонна. Чичерин натягивает брюки и вылезает — может, удастся выклянчить еды или сигарет. Мимо проходят черные лица, mba-kayere, кое-кто посматривает с любопытством, другие слишком поглощены своим изнеможеньем или плотной охраной крытого фургона, в котором едет боевая часть 00001. Энциан на мотоцикле останавливается, mba- kayere, поговорить с исшрамленным, небритым белым. Они посреди моста. Говорят на ломаном немецком. Чичерину удается выхарить полпачки американских сигарет и три сырые картофелины. Двое кивают друг Другу — не вполне формально, не совсем с улыбкой, Энциан выжимает сцепление и продолжает странствие. Чичерин закуривает, глядит им вслед, дрожит в сумерках. Затем возвращается к деве своей младой у реки. Надо бы поискать дров, пока совсем не стемнело.

Это магия. Само собой — но необязательно иллюзия. Уж точно не впервые человек, сам того не ведая, прошел мимо брата своего на кромке вечера, вполне возможно — навсегда.

Город теперь вымахал такой высоченный, что лифты — развлечение дальнобойное, с салонами внутри: пухлые кресла и банкетки, буфеты, газетные киоски, где между остановками успеваешь пролистать целый номер «Лайфа». Для тех заячьих душ, что первым делом ищут на стенке лифта Сертификат Безопасности, лифты укомплектованы девушками в зеленых пилотках, зеленых бархатных басках и сужающихся брючках с желтыми лампасами — женская разновидность «зута»; девушки подкованы во всевозможном лифтовом фольклоре, и работа их — вас успокоить.

— В начале, — пищит Мышла Пяти из Карбон-сити, штат Иллинойс, улыбаясь профилем в пустоту, подле латунного муара ромбовидных клякс, что летят, летят мимо вертикальными тысячами, — ее взрослеющее лицо, мечтательное и прагматичное лицо Королевы Кубков, никогда не ищет тебя, неизменно преломляется под неким заданным углом в буро-золотом мареве, что вас разделяет… утро, цветочник в глубине лифта, парой ступенек ниже, за фонтанчиком, спозаранку принес свежие ирисы и сирень, — до Вертикального Решения, весь транспорт был, по сути дела, двумерным — а, я догадываюсь, о чем хотите спросить вы… — и девушка посылает говоруну улыбку, приятельскую и — для этого завсегдатая лифтов — непрелом-ленную… — «А как же самолеты, а?» Вот о чем вы хотели спросить! — вообще-то он хотел спросить о Ракете, и все это понимают, но сей предмет любопытным манером табуирован, и сейчас обходительная Мышла дала повод, прямо скажем, к насилию, к насилию подавления — отбеленная крахмальность утреннего сентябрьского неба против восхода и шлифовальной грани утреннего ветра — в этой уютной кубичности, что так плавно взлетает сквозь пространство (пузырек всплывает в кастильском мыле, а вокруг все залито зеленью тягучей молнии), мимо уровней, где уже кишат головы, бурлят ярче молок и икры в море, мимо уровней, погруженных в темноту, не отапливаемых, отчего-то запретных, странным образом опустошенных уровней, где никто не бывал с тех пор, как закончилась Война ааааа-аххх! с воем проносимся мимо, — обыкновенное аэродинамическое взаимодействие, — разъясняет терпеливая Мышла, — нашего граничного слоя и формы отверстия в тот момент, когда мы его минуем…

— Ой, то есть до того, как мы к нему приблизимся, — орет другой завсегдатай, — у него другая форма?

— Именно, приятель, и после того, как мы его пройдем, — тоже, — отмахивается Мышла, иллюстрируя свой тезис преувеличенным кривляньем рта, губки-поджать-расслабить-улыбнуться, — иззубренные дыры ревут, рвутся одиноко вниз, уже истории, попранные вашими подошвами, рев гнутый, как нота на губной гармонике, — но отчего же, пролетая мимо, молчат населенные этажи? где горят огни, приветливые, как рождественские вечеринки, этажи, что манят в чащи стеклянных граней или ограждений, добродушно ворчит кофейный аппарат, ох батюшки, вот и еще один день, привет, Мари, девоньки, куда вы запрятали чертежи на «SG-1»… что значит, Полевые Оперативники забрали… опять? а у Проектировщиков, стало быть, и прав никаких нет, когда оборудование отправляется в Поле (Der Veld) — это же все равно что ребенок убегает. Вот оно как. Разбитое сердце, мамина молитва… Позади медленно затихают голоса Любекского Певческого Клуба Гитлерюгенда (нынче мальчики распевают по офицерским клубам Зоны под своим гастрольным названием «Ледерхозены». Все одеты соответственно, и поют — когда слушатели подходящие — спиной к аудитории, обернув через плечо лукавые личики, кокетничая с бойцами:

с блеском слаженно виляя попами, которые светятся сквозь кожаные штаны, до того тугие, что отчетливо видны сокращения ягодичных мышц, и не сомневайтесь: ни один хуй в зале не остался спокоен при виде этого зрелища, и едва ли отыщется взор, не галлюцинирующий о материнских розгах, шлепающих по голым задам, о восхитительных красных рубцах, о суровом и прекрасном женском лице, оно улыбается, ресницы опущены, лишь промельк света в каждом глазу, — еще только обучаясь ползать, ты чаще всего видел икры ее и ноги — они питали тебя силою вместо ее грудей, и постепенно ты узнавал запах ее кожаных туфель, и чудесный аромат поднимался, докуда хватало глаз, — до ее колен, а может — от тогдашней моды зависело — до бедер. Ты был младенцем пред кожаными ногами, кожаными ступнями…).

— Возможно ведь, — шепчет Танатц, — что эта классическая фантазия запечатлевается у нас подле материнских колен? Что где-то в плюшевом альбоме мозга притаился ребенок в костюмчике Фаунтлероя, симпатичная французская служаночка, что молит о порке?

Людвиг ерзает весьма объемистым задом под ладонью Танатца. Обоим не полагается выходить за