, все глубже и глубже. Он обретал восторг едва ли не сродни тому, что охватывает, когда опасная бритва проходится по коже и нервам, от скальпа до подошв в ритуальном покорстве Хозяину этого ночного пространства и его самого, мужскому воплощению technologique, что принимала власть не только из-за общественного ее примененья, но именно из-за этих шансов сдаться, лично и тёмно покориться Пустоте, восхитительному и вопящему коллапсу… Гунну Аттиле, вообще говоря, налетевшему на запад из степей, дабы разнести драгоценную конструкцию волшебства и инцеста, что сплачивала королевство бургундов. Пёклер в тот вечер устал — весь день бродил, собирал уголь. То и дело засыпал, просыпался и видел образы, в которых с полминуты не мог распознать никакого смысла — крупный план лица? лесная чаща? драконья чешуя? батальная сцена? Часто все разрешалось Рудольфом Кляйн-Рогге, древним восточным танатоманьяком Аттилой, голова выбрита вся за исключением пучка волос на макушке, увешан бусами, неистовствует и напыщенно жестикулирует, и эти неимоверные промозглые глаза… Пёклер снова задремывал под взрывы разрушительной красоты, над которыми трудились его сны, вместо всех немых ртов извергая варварскую гортанную речь, раскатывая бургундов в эдакую кротость, серятину неких толп в пивных залах стародавнего Политеха… и просыпался сызнова — все это длилось много часов — и видел дальнейшее развитие кровавой бойни, пожара и разоренья…

По пути домой — трамваем и пешком — жена пилила Пёклера за то, что засыпал, высмеивала его инженерскую преданность причине-и-следствию. Как он мог сказать ей, что все драматические связи на месте — в его снах? Как вообще он мог с ней разговаривать?

Кляйн-Рогге больше всего запомнился ролью д-ра Мабузе. Подразумевался Гуго Штиннес — неутомимый организатор сцен вроде бы Инфляции, вроде бы истории: игрок, финансовый чародей, архигангстер… суетливый burgerlich рот, обвислые щеки, некрасивые телодвижения, первый портрет комичной технократии… и все же, когда, прорываясь из-под рационализированного лоска, его обуревали приступы ярости, а студеные глаза становились окнами в голую саванну, вот тогда наружу выступал истинный Мабузе, полный жизни и гордый вопреки тем серым силам, что его окружают, подталкивают к фатуму, коего, он знал наверняка, ему все равно не избежать, к безмолвному инферно автоматов, гранат, войск, затопивших улицы, штурмующих его штаб-квартиру, к его собственному безумию в конце тайного тоннеля… И кто поверг его, как не кумир публики Бернхард Гёцке в роли Государственного Прокурора фон Венка, Гёцке, сыгравший нежную, млеющую Смерть-бюрократа в «Der Mude Tod», — здесь он тоже верен форме, слишком ручной, слишком нежный для матерой Графини, кою вожделел, — однако Кляйн-Рогге вспрыгнул, выпустив когти, довел ее женственного супруга до самоубийства, захватил ее, швырнул на свою постель, эту суку томную, — взял ее! а нежный Гёцке тем временем сидел у себя среди бумаг и сибаритов: Мабузе пытался его загипнотизировать, отравить, подорвать на бомбе в его же кабинете, — ничего не выходило, всякий раз великая веймарская инертность, папки, иерархии, порядки спасали его. Мабузе был дикарским атавизмом, харизматической вспышкой, кою ни за что не вынести воскресно-полуденной пластинке «Агфы», оттиск сквозь зыбь раствора всякий раз будет вспыхивать той же всеуничтожающей белизной (Рыбные глубины, где Пёклер крейсировал во сне и наяву, а под ним — образы повседневного убожества Инфляции, очереди, маклеры, вареная картошка на тарелке, — ища одними лишь жабрами и кишками — какой-то нервический порыв к мифу, даже не будучи убежден, что верит в этот миф, — белого света ища, руин Атлантиды, намеков на царство, что поистиннее)…

Метропольный изобретатель Ротванг, Царь Аттила, Мабузе der Spieler[338], проф. — д-р Ласло Ябоп — все их чаяния устремлены были в одну сторону, к той форме смерти, коя наглядно содержала бы радость и дерзость, ничего от буржуазной гёцкианской смерти, от самообмана, от зрелого приятия, родни в гостиной, понимающих лиц, кои даже детишкам — открытая книга…

— У вас есть выбор, — кричал Ябоп — последняя лекция года: снаружи цветочные ласки ветерка, девушки в пастельных платьях, океаны пива, мужские хоры с чувством, трогательно возвышают голоса, распевая «Semper sit in flores[339] / Семпер сит ин фло-хо-рес»… — отстать со своим углеродом и водородом, каждое утро вместе с безликими отарами, которым не терпится спрятаться от солнца внутрь, таскать на комбинат коробку с обедом — или же двинуться за пределы. Кремний, бор, фосфор — они могут заменить углерод и связываться с азотом, не с водородом… — тут несколько смешков, вполне предвиденных игривым старым педагогом, да будет он всегда в цвету: было прекрасно известно о его стараниях заставить Веймар просубсидировать «Stickstoff Syndikat[340]» «ИГ»… — двинуться за пределы жизни, к неорганике. Здесь нет хрупкости, нет смертности — здесь Сила, здесь Вневременное. — Засим — его хорошо известный финал: он стирал с доски накорябанные С — Н и огромными буквами чертал Si — N.

Прилив будущего. Однако сам Ябоп, странное дело, никуда не двинулся. Он так и не синтезировал эти новые неорганические кольца или цепи, о коих столь драматически пророчествовал. Он лишь отстал, застрял в корыте, а поколения академиков набухали чуть впереди — или же он знал такое, чего не сознавали Пёклер и прочие? А что же его рацеи в лектории — какая-то эксцентрическая шуточка? Он остался с С — Н и потащил коробку с обедом в Америку. Пёклер потерял с ним связь после Technische Hochschule — как и все прежние ученики. Ябоп подпал теперь под зловещее влияние Лайла Елейна, а если и тщился по-прежнему избежать смертности ковалентной связи, методы его были неочевидны до неощутимости.

Если б этот Лайл Елейн не вступил в Масоны, он бы до сих пор, вероятно, выкидывал свои подлые кунштюки. В Мире имеются машинерии, прилежные к неправедности как предприятию, и вроде бы также должны существовать условия, ответственные за равновесность, хотя бы время от времени. Не в виде предприятия, но хотя бы во всеобщем танце. Для Елейна же Масоны во всеобщем танце как раз таковыми и оказались.

Вообразите беду этого малого: столько денег, что не знает, куда их девать. И не надо вопить: «Мне давай!» — не надо. Он вам и так дал, хоть и окольными путями, кои распутать вы сможете лишь с налаженной системой поиска. О, дал, и еще как дал. Посредством Института Елейна и Фонда Елейна этот малый запустил свои крючья в недра туши американского повседневья еще в 1919-м. Кто, по-вашему, подгреб тот патент на карбюратор 100-миль-на-галлон, а? еще бы вы про это не слыхали — может, даже хихикали вместе с оплаченными антропологами, называвшими это Мифом Автомобильной Эры или еще какой хренью, — ну, а выясняется, что приблуда ничего так себе реальная, и не кто иной, как Лайл Елейн раскрутился на это академическое блядво, что хихикало и титулованную лапшу на уши вешало. Или взять ту великолепную рекламную кампанию тридцатых про Траву-Убийцу — кто, по-вашему, работал над нею плечом к плечу (или, как выражались срамословцы, хуем в рот) с ФБР? А помните все эти анекдотцы, мол, мужик-приходит-к-врачу-грит-у-меня-не-стоит? Елейн запустил, ага — с полдюжины основных вариантов, после того как провел тщательные исследования для Национального научно-исследовательского совета, и те показали, что 36 % мужской рабсилы обращают недостаточное внимание на своих петушков: нехватка генитальной одержимости, а это подрывает эффективность органов, которые по-настоящему работают.

Психологические исследования стали, по сути дела, специальностью Елейна. Его зондирование подсознания Америки в начале Депрессии считается классикой, и все признают, что оно повысило достоверность «выборов» Рузвельта в 1932-м. Многие коллеги Елейна сочли показную ненависть к ФДР полезной, однако сам Елейн был слишком доволен и позами себя не утруждал. Для него ФДР был в самый раз: Гарвард, в долгу у всяких денег, как новых, так и старых, у опта и розницы, у Гарримана и Уайнберга — американский синтез, ранее не случавшийся, а ныне открывший некие шикарные возможности, и все они группировались под определением «контроль», эдакое приватное кодовое словцо, — в большем соответствии с устремленьями Елейна и прочих. Год спустя Елейн вступил в Деловой консультативный совет, учрежденный под Суопом из «Генеральной электрики», чьи представления о «контроле» были