«Начинаем с Нелсона Эдди, который фоном поет:

Вот в городок въезжают два усталых с дороги ковбоя — Бэзил Ратбоун и С. 3. (он же «Лапуся») Сакалл. При въезде дорогу им преграждает путь Карлик, игравший главную роль в «Уродцах». У которого немецкий акцент. Он в городке шериф. На нем огромная золотая звезда, едва ли не полностью закрывающая грудь. Ратбоун и Сакалл с тревожными улыбками натягивают поводья.

РАТБОУН: Этого не может быть вообще, не так ли?

САКАЛЛ: Хуу, хуу! Канешьна, мошжет, шжялький ти наркоман, ти шже слишьком мноко шжьраль тот шжуткий кактус, какта ми ехаль по тропе. Нато пиль курить этот шляфний траф, што и я, я шже тепе кофорияь…

РАТБОУН (с нервной Тошнотной Улыбкой): Умоляю — мне только еврейской мамочки не хватало. Я-то знаю, что может быть, а чего не может.

(Карлик между тем принимает разнообразные позы крутого омбре и размахивает целой батареей гигантских кольтов.)

САКАЛЛ: Какта столько естишь по тропе — ты шже понимаешь, о какой тропе я кофорю, прафта, труслифы ти потонок, — сколько естиль по ней я, наутшишься отлитшять настояштшефо карликофого шерифа от каллют-синатсий.

РАТБОУН: Я не был осведомлен о существовании ни того класса, ни другого. Ты, очевидно, по всей этой Территории встречал карликовых шерифов — не мог же ты изобрести подобную категорию с ходу. И- или как? Знаешь, ты такой хитрец, что способен на что угодно.

САКАЛЛ: Сапиль скасать: «Ах ти старый мерсафетс».

РАТБОУН: Ах ты старый мерзавец.

Они смеются, выхватывают револьверы и обмениваются парой-другой игривых выстрелов. Карлик в ярости мечется туда-сюда, издавая писклявые вестернизмы с немецким акцентом, например: «Этот городишко слишком тесен для нас двоих!»

САКАЛЛ: Ну што, ми опа ефо фидимь. Знатшить, настояштший.

РАТБОУН: В нашем мире, коллега, и совместные плановые галлюцинации не редкость.

САКАЛЛ: Кто скасаль, што это планофый каллютсинатсий? Хуу, хуу! Если каллютсинатсий — хоть я и не кофорю, што это он и есть, — то это от пейоти. Или, мошжет, фонютшефо турмана…

Эта интересная беседа длится полтора часа. Без монтажных склеек. Карлик все это время крайне активен, он реагирует на обильные, изысканные и зачастую блистательные доводы. Время от времени кони срут в пыль. Осознает ли сам Карлик, что обсуждают его реальность, — неясно. Такова одна из искусных двусмысленностей фильма. В конце концов Ратбоун и Сакалл приходят к согласию, что единственный способ разрешить спор — это пристрелить Карлика, который расчухивает их намерение и с воплями удирает по улице. Сакалл хохочет так безудержно, что падает с коня в ясли, и нам является последний крупный план: Ратбоун улыбается этим своим неизъяснимым манером. Песня под финальное затемнение:

Имеется и краткий эпилог, в котором Осби пытается отметить, что, разумеется, в сюжет нужно будет как-то ввести элемент «Алчности», дабы оправдать название, но пленка обрывается на середине «э- э…».

Катье совершенно обалдела, но послание распознать способна. Кто-то — тайный друг в «Белом явлении», быть может, и сам Зилбернагел, не столь фанатически преданный Стрелману и его компании, — намеренно поместил кинопробу Осби Щипчона сюда, где Катье наверняка бы ее нашла. Катье перематывает и запускает пленку снова. Осби смотрит прямо в камеру — прямо на Катье, никакой праздной торчковой суеты, он играет. Ошибки нет. Это и есть послание, код, и через некоторое время она взламывает его следующим образом. Скажем, Бэзил Ратбоун олицетворяет самого Осби. С.З. Сакалл может быть мистером Стрелманом, а карликовый шериф — всей темной грандиозной Аферой, свернутой в один некрупный кулек, уменьшенной, ясной мишенью. Стрелман утверждает, что она нереальна, но Осби шарит, что к чему. Стрелман оказывается в вонючей лохани, а заговор/Карлик исчезает, перепуганный, в пыли. Пророчество. Любезность. Катье возвращается к себе в незапертую камеру, собирает кое-какие пожитки в сумку и выходит из «Белого явления» — мимо нестриженых фигурных изгородей, отрастающих к былой реальности, мимо возвратившихся безумцев мирного времени, что незлобиво посиживают на солнышке. Некогда под Схевенингеном она шла по дюнам мимо водопроводных сооружений, мимо кварталов новых многоквартирных домов, заменивших снесенные трущобы, в опалубках еще цемент не просох, и в сердце у нее была такая же надежда на побег — перемещалась уязвимой тенью так давно, — шла на рандеву с Пиратом у мельницы под названием «Ангел». Где он теперь? По-прежнему живет в Челси? Да и жив ли вообще?

Осби, во всяком случае, дома, жует специи, курит косяки и двигается кокаином. Остатки военной заначки. Один роскошный взрыв. Не спал уже три дня. Сияет Катье, солнышко ярких красок шипами лучится из головы, помахивает иглой, только что вынутой из вены, в зубах зажата трубка, здоровенная, как саксофон, Осби напяливает охотницкую войлочную шляпу, коя сияния его солнечной короны отнюдь не пригашает.

— Шерлок Холмс. Бэзил Ратбоун. Я была права, — запыхавшись, роняет сумку на пол с глухим стуком.

Аура пульсирует, скромно кланяется. Кроме того, он — сталь, он — сыромятная кожа и пот.

— Хорошо, хорошо. Сын Франкенштейна там тоже есть. Хотелось выразиться прямее, но…

— Где Апереткин?

— Вышел раздобывать транспорт. — Осби ведет Катье в заднюю комнату, оборудованную телефонами, корковой доской, к которой сплошь пришпилены заметки, столами, которые завалены картами, расписаниями, «Введением в современный язык гереро», историями корпораций, катушками звукозаписывающей проволоки. — Тут пока не очень организованно. Но все движется, милая, все грядет.

То ли это, что ей кажется? Сколько раз пробужденная и отвергнутая из-за того, что надеяться не годится — вот так надеяться? Диалектически рано или поздно должна восстать некая сила противодействия… надо полагать, Катье никогда недоставало политики: недоставало на веру, что восстанет… что восстанет воистину, даже со всею властью на другой стороне…

Осби выволок складные стулья — протягивает ей пачку мимеографированных листов, довольно пухлую:

— Тут тебе кое-что невредно будет узнать. Не хотелось бы тебя торопить. Но конские ясли ждут.

И вскоре, когда его модуляции протекли сквозь комнаты великолепными (и некоторое время отвлекавшими) экспозициями бугенвиллейно-красного и персикового, Осби словно бы на миг