Вознестись.

Она рассмеялась: «Вознестись» — от Пёклера?

— Настанет такой день, — честно пытаясь, — когда им не придется убивать. В границах не будет смысла. Мы обретем все пространство открытого космоса…

— Ох как же ты слеп, — плюнув, как она что ни день плевалась в него его же слепотой — ею и «Kadavergehorsamkeit»[222], чудесным словцом, которое он уже не может представить больше ничьим голосом…

Но вообще-то он вовсе не повиновался, как труп. У него имелись политические соображения, до определенной степени — на ракетодроме поли тики хватало. Управление вооружения сухопутных войск все живее интересовалось ракетчиками-любителями из «Verein fur Raumschiffahrt»[223], и «VfR» не так давно начал предоставлять Армии документацию своих экспериментов. Корпорации и университеты, говорила Армия, не желают рисковать капиталовложениями и рабсилой ради такой блажи, как ракета. Армии больше не к кому обратиться — только к частным изобретателям да клубам вроде «VfR».

— Блядь, — сказала Лени. — Они все там спелись. Ты вообще этого не видишь, правда?

В Обществе границы прочерчивались довольно отчетливо. Без денег «VfR» задыхалось — а у Армии деньги были, и она уже его окольными путями подкармливала. Выбор таков: строить то, чего желает Армия, — практическое железо, — или же прозябать в хронической нищете, грезя об экспедициях на Венеру.

— Откуда, по-твоему, Армия берет деньги? — спросила Лени.

— Какая разница? Деньги есть деньги.

— Нет!

Одним из серых кардиналов на ракетодроме был майор Вайссман — краснобай, способный якобы насквозь сочувственно и рассудительно говорить равно с организованным мыслителем и маниакальным идеалистом. На любой, что называется, вкус, новейшая модель военного — отчасти торгаш, отчасти ученый. Пёклер — всевидящий, недвижный, — должно быть, сознавал: на заседаниях комитета «VfR» происходит та же чехарда, в которую играют на жестокой улице у Лени, где негде укрыться. Вся подготовка развила ему глаз на аналогии — в уравнениях, в теоретических моделях, — однако Пёклер упорствовал в мысли, что «VfR» — особый коленкор, времени не подвластный. Кроме того, из первых рук он знал, что происходит с грезами, если их не поддержать деньгами. Посему Пёклер с неизбежностью пришел к выводу, что, отказавшись принимать чью-либо сторону, он стал лучшим союзником Вайссмана. Взгляд майора всегда менялся, когда он смотрел на Пёклера: отчасти чопорное лицо разглаживалось и уподоблялось тому, которое Пёклер замечал в случайных зеркалах и витринах, когда бывал с Лени. Пустой взор человека, принимающего другого как данность. Вайссман был так же уверен в роли Пёклера, как Пёклер — в роли Лени. Но Лени в конце концов ушла. Пёклеру же силы воли может и не хватить.

Себя он считал человеком практичным. На ракетодроме говорили о континентах, об окружениях, за годы до Генерального штаба видя необходимость оружия, которое сможет взламывать антанты, скакать, аки шахматный конь, через «панцеры», пехоту, даже люфтваффе. Плутократии к западу, коммунисты к востоку. Пространства, модели, игровые стратегии. Страсти и идеологии — не в избытке. Практичные люди. Пока вояки плескались в еще не одержанных викториях, ракетным инженерам приходилось мыслить нефанатично — о германских реверсах, германском поражении; об истощении люфтваффе и его упадке, об отводе фронтов, нужде в оружии с большей дальнобойностью… Но деньги были у других, и другие отдавали приказы — стараясь наложить свои похоти и раздоры на то, что обладало собственной жизненной силой, на technologique[224], которую так и не начали понимать. Пока Ракета не выходила из стадии исследований и разработки, им не было надобности в нее верить. А позже, когда A4 приблизится к боеготовности и они поймут, что у них есть реальная ракета-во- плоти, борьба за власть разгорится уже всерьез. Пёклер это видел. Безмозглые атлеты — ни дальновидности, ни воображения. Но у них власть, и ему трудно не считать их выше себя, хоть и презирая в определенной мере.

А Лени ошибалась: никто им не пользовался. Пёклер был придатком Ракеты задолго до того, как ее вообще построили. Лени об этом позаботилась. Когда она его бросила, он буквально развалился. Куски вымело на Hinterhof, слило в канализацию, развеяло по ветру. Даже в кино не сходить. Лишь изредка после работы он отправлялся вылавливать из Шпрее куски угля. Пил пиво и сидел в нетопленой комнате, осенний свет дотягивался до него из серых туч, сперва обнищав и выцветши, от стен двора и сточных труб, через засаленные до чернота шторы, и вся надежда сцеживалась из этого света, когда он приползал туда, где сидел, дрожа и плача, Пёклер. А в некий час плакал он каждый день целый месяц, пока не воспалилась пазуха. Он слег и выгнал лихоманку с потом. Затем переехал в Куммерсдорф под Берлином и стал помогать своему Другу Монтаугену на ракетодроме.

Замещая то, от чего убежала Лени, внутрь проскальзывали температуры, скорости, давления, конфигурации стабилизаторов и корпуса, устойчивость и турбулентность. В окно по утрам виднелись сосны и ели, а не жалкий городской двор. Он что, отказывается от мира, вступает в монашеский орден?

Однажды ночью он сжег двадцать страниц расчетов. Интегралы вились зачарованными кобрами, потешные кучерявые «d» маршировали строем горбунов через край пламени в валы кружевного пепла. Но то был единственный его рецидив.

Сначала он помогал группе силовой установки. Пока еще ни у кого не было специализации. Это началось позже, когда вторглись всевозможные бюро и паранойи, а органограммы превратились в горизонтальные проекции тюремных камер. Курт Монтауген, вообще занимавшийся радиоэлектроникой, мог найти решение проблемы охлаждения. Сам Пёклер вдруг взялся усовершенствовать датчики для замера локального давления. Впоследствии это пригодилось в Пенемюнде, когда от модели диаметром каких-то 4–5 см приходилось отводить больше ста измерительных трубок. Пёклер помогал вырабатывать решение Halbmodelle[225], рассекаешь модель по длине и плоской стороной крепишь к стене испытательной камеры, а трубки выводишь к манометрам снаружи. Берлинский трущобный житель, думал он, умеет мыслить полу-пайками… но то был редкий для Пёклера миг гордости. На самом деле никто не мог со 100 %-ной уверенностью заявлять, что какая-то идея принадлежит ему, — работал корпоративный разум, специализация едва ли имела значение, классовые различия — и подавно. Общественный спектр простирался от фон Брауна, прусского аристократа, до таких, как Пёклер, который яблоко на улице хрумкает, — однако все они в равной мере были на милости Ракеты: им не только грозили взрывы или падение железок, но и ее немота, мертвый груз ее конструкции, ее упрямая и осязаемая таинственность…

В те дни большая часть фондов и внимания уделялась группе силовой установки. Просто-напросто поднять что-нибудь с земли и умудриться при этом не взорвать — уже задача. Мелкие аварии бывали — прогорал алюминиевый кожух двигателя, какие-то модели форсунок вызывали резонансное горение, и горящий двигатель пытался с визгом разорваться на куски, — а потом, в 34-м, случилась и крупная. Д-р Вамке решил смешать перекись и спирт до впрыска в камеру ЖРД[226] и посмотреть, что получится. Запальное пламя рвануло по трубопроводу назад в бак. Взрывом уничтожило испытательный стенд, погибли д-р Вамке и еще двое. Первая кровь, первое жертвоприношение.

Курт Монтауген счел это знаком. Он был из тех германских мистиков, что выросли на сочинениях Гессе, Стефана Георге и Рихарда Вильгельма и готовы были принять Гитлера на основании Демиановой метафизики, — судя по всему, топливо и окислитель виделись ему спаренными противоположностями, мужским и женским началами, объединенными в мистическом яйце камеры сгорания: созидание и разрушение, огонь и вода, химический плюс и химический минус…

— Валентность, — сопротивлялся Пёклер, — состояние внешних оболочек, только и всего.

— Обмозгуй, — только и о тветил Монтауген.

И был еще Фарингер, аэродинамик, который в Пенемюнде ходил в сосновую рощу со своим дзэнским луком и скаткой прессованной соломы практиковать дыхание, натяжку и спуск тетивы, снова и снова. Деянье это казалось неучтивым в то время, когда коллег его сводил с ума так называемый «Folgsamkeitfaktor»[227] — проблема с тем, чтобы продольная ось Ракеты во всех точках следовала по касательной к ее, Ракеты, траектории. Ракета для этого Фарингера была