нашел где-то длинную палку и подсекал под самые шляпки малиновые, разросшиеся вокруг репейники. Они летели во все стороны, как пули.
Муслима пожаловалась Игнату. После истории на овечьем мосту ребята стали относиться к нему как- то совсем по-другому. А Подсолнух даже назвал его однажды на «вы». Можно было позавидовать этому человеку. Он не искал секретов дружбы. Не думал о них. Дружба к нему приходила сама.
Игнат выслушал Муслиму. Он подошел к Олиму, протянул ему тюбетейку с птенцом и сказал:
— Ты, однако, чо? Ты птенца возьми…
Олим взял тюбетейку и нес, пока его не сменили. Может, он сделал это из благодарности за спасение, может, не хотел ссориться с Игнатом, а может, и просто побаивался его. Судить не берусь. Но мне очень хотелось, чтобы мальчишки нашли общий язык и наконец помирились.
Тропа круто брала в гору. Мы останавливались, отдыхали и снова шли вперед. Вскоре мы добрались до самой вершины. Сложили рюкзаки, сели на теплые, покрытые пестрыми лишаями камни и стали, смотреть вокруг. Внизу, под нами лежали рыжие, изрезанные оврагами горы, плыли белые продолговатые облака. Они были похожи на льдины, которые торопятся весной по реке в незнакомые дали. Мы смотрели на острые шпили гор и молчали. То, что ждет нас впереди, казалось доступным и легким. Так всегда бывает на высоте. Я испытал это много раз.
Тропа звала нас вдаль. Она опустилась вместе с нами по каменным ступенькам, напилась воды из горного ручья и весело побежала дальше. Вокруг, насколько хватало глаз, стлались густые альпийские луга, цвели красные кумачовые цветы. На самом краю земли, там, где дрожало текучее марево, ходили белым косяком овцы. Ветер гнал оттуда дым костра.
До края земли оказалось недалеко. Там, возле костра, сидел чабан и варил в котелке какую-то еду. Рядом стояли огромные, грязно-серые волкодавы. Они были похожи на клубки шерсти, скатанные как попало торопливой рукой. Волкодавы смотрели на своего хозяина и дружелюбно мигали глазами. Собаки увидели Гранку и грозно зарычали. Но чабан замахнулся на них палкой, и они сразу пришли в себя.
— Салом алейкум, ота! — сказал я.
Чабан попробовал ложкой еду, прикрыл глаза, разбирая вкус варева. Потом щелкнул языком и ответил:
— Алейкум салам. Садитесь. Будем ужинать.
Таджики вначале накормят путника, а потом уже начинают расспросы. Мы поели горячей, пахнущей дымом шурпы, а затем рассказали вкратце о себе и показали чабану нашу птицу. Она сидела в тюбетейке присмиревшая и почти не подымала головы. На крохотный черный глаз набегала тонкая белая пленка. Перед этим я уже успел шепнуть чабану, чтобы он не расстраивал нашу Муслиму.
— Она у нас впечатлительная и плохо спит, — сказал я.
Чабан молча кивнул головой. Он осмотрел птенца, погладил пальцем серебристо-синюю шейку и сказал:
— Хорошая птица. Гурак называется. Больная немножко.
По щекам Муслимы, оставляя два узеньких неровных следа, потекли слезы. Она держала тюбетейку в руках, смотрела на гурака и подбирала языком слезы.
— А-я-я-я-я-я-я! Зачем плачешь? — спросил чабан. — Лекарства дадим, зернышек дадим. У меня один друг есть. Чабан. Тут недалеко. Птиц лечить умеет. А теперь пускай гурак спит. Сама спи. Гурак спи.
Мы с надеждой слушали чабана.
— Ему муравья надо дать, — вмешался Олим. — Для гурака муравей получше плова. Сам из рук отнимает. Верно, бобо?
Чабан не дал прямого ответа. Он посмотрел куда-то вдаль и сказал:
— Не знаю. Друг знает. Завтра расспросим. Завтра к нему сам пойду.
После слов чабана сомнений ни у кого уже не было. Даже у меня.
Мы построили нашему гураку дом из темного гранита. А сверху дом накрыли большим плоским камнем. От дождя, от ветра, от серого, одичавшего кота, который неотступно шел за нами. У него наверняка была какая-то подлая цель. Потом, когда мы все устроили, чабан выкатил из юрты шерстяной палас и начал подметать его веником из свежей полыни. Фаланги и зловредные скорпионы не переносят запаха полыни.
— Спите спокойно, — сказал чабан. — Собаки никого не пустят. Гурак тоже будет спать.
Мы улеглись на паласе. Где-то за горой кричали противными голосами шакалы. Раз или два мелькнули в темноте круглые зеленоватые глаза. Видимо, это был кот-ворюга. Но волкодавы лежали возле паласа и тихо рычали. Кот не посмел приблизиться к нам.
Вокруг мерцали тусклым серебром горы. Над ними синело небо. В нем, будто стертые медные гвоздики, блестели далекие звезды. Мне казалось, я лежу на дне огромной чаши. Она, эта чаша, покачивается и плывет в далекие-предалекие дали. Но это покачивалась не чаша. Это убаюкивал нас добрый волшебник-сон.
Ночью я проснулся. Игната и Олима, которые легли с вечера рядом со мной, не было. Я приподнялся и стал оглядываться. И тут от сердца у меня сразу отлегло. Мальчишки стояли возле домика нашего птенца и о чем-то тихо шептались.
— Ну, чо, живой, однако, или не живой?
Олим, наклонившись, разглядывал гнездо гурака. Он разогнулся, взялся рукой за поясницу, будто старик, и сказал:
— Наверно, не выживет. Дрожит, будто у него малярия. Посмотри…
Игнат стал на колено, наклонился над гнездом. Потом поднялся и что-то тихо сказал Олиму.
Олим отрицательно покачал головой.
— Между прочим, в темноте ничего не найдешь, — услышал я. — И гадюка может покусать. Сунешь руку, куда не надо…
Игнат настаивал. Олим не соглашался. Тогда Игнат накрыл птичий дом камнем и сказал:
— Раз не хочешь, не надо. Сам, однако, найду…
Игнат ушел куда-то в сторону от юрты. Олим постоял немного и побрел за ним в темноту. Делами мальчишек заинтересовался скучавший волкодав. Он зевнул, посмотрел на своего спящего хозяина и побежал неуклюжей рысцой к Игнату и Олиму.
Мальчишки долго бродили по долине, потом остановились, стали светить тусклым карманным фонариком. Видимо, что-то нашли. Потом заскулила собака, раздался веселый смех.
— В муравейник мордой попал, — услышал я голос Олима.
Через несколько минут к паласу примчался волкодав, упал на траву и стал наотмашь колотить лапой по морде. Он долго скулил, потом успокоился. Видимо, разогнал муравьев.
Мальчишки вернулись к гнезду птенца. В темноте мигал фонарик. Слышался озабоченный шепот. По отрывочным фразам, которые долетали до меня, я догадывался, что гурак не желал есть муравьев. Он вертел головой и выбрасывал еду из клюва.
Минут через двадцать Игнат и Олим вернулись. Они молча легли возле меня и уснули. Скоро сон сморил и меня.
Проснулся я в самый разгар событий. Возле птичьего домика сидела Муслима и плакала. Слезы у нее текли двумя тоненькими быстрыми ручейками. Рядом стоял Олим и другие ребята. Они были заспаны, полуодеты. Игнат в одних трусах орудовал у костра. Он уже приволок откуда-то сухой, источенный короедом ствол дерева и рубил его похожим на сапку топориком. Щепки летели из-под топора во все стороны.
Я сбросил с ног халат, которым прикрыл меня ночью чабан, и подошел к ребятам. Олим что-то объяснял Муслиме. На загорелом лице его были смятенье и тревога.
— Между прочим, ты зря плачешь, — убеждал Олим. — Я тебе говорю, он улетел… взял и улетел… Игнат, иди сюда. Эта женщина мне не верит!
Игнат стучал топором. Не разгибаясь, он посмотрел на Муслиму из-под руки. Ударил еще несколько раз топором, потом наступил на ствол и с треском переломил его надвое. Выпрямился, подумал секунду и пошел к нам, заправляя под ремень свою серую, взмокшую на плечах рубашку.
