страдания Подсолнуха. Я был недалеко от мальчишек и все слышал. Игнат уговаривал Алибекниязходжа- заде выбросить консервы, а Подсолнух лез в пузырь и обещал дать ему по затылку. Алибекниязходжа-заде немного увлекся. Если б Игнат захотел, от Подсолнуха осталось бы мокрое место.

Игнат говорил спокойно, не повышая голоса.

— Зачем тебе эта кооперация? Выкинь!

Алибекниязходжа-заде движением плеч подкидывал мешок. В середине кратко и глухо гремели консервные банки.

— Не твое дело. Катись!

— Ты чо — жадный, да?

— Пошел вон!

— Охотники в тайгу, знаешь, сколько харчу берут?

— Ну?

— Вот тебе и «ну»! В походе легкость первое дело.

— Сказал — катись, да?

— Я ж тебе добра желаю, чудила!

— Добра! А мать что сказала? Не слушать, да?

— Мать слушай и своей головой ворочай. Если кишка от перегруза лопнет, что будешь делать?

Слова о перегрузке произвели на Подсолнуха впечатление. Он прошел еще немного, покосил глазом на Игната и спросил:

— Игнат, ты это в самом деле, да?

— Я ж тебе сказал…

Мальчишки стали говорить совсем тихо. Я не слышал больше ни слова. Они прошли немного, потом свернули с тропы, вытряхнули втихомолку мешок Подсолнуха возле камня и пошли вперед. Через минуту я был у камня. Там лежала гора консервов. Сверху, накрытая голышом, белела записка: «Эти консервы съедобны. Алибекниязходжа-заде».

Тропка, которая виляла между скал, неожиданно оборвалась. Мы вскарабкались по каменистому, растрескавшемуся откосу и увидели перед собой пыльные обрушенные стены кишлака. На высоком, будто памятник, обломке стены сидел коршун, а внизу, близ глинистого, размытого дождями дувала, темнел пересохший арык.

Вода ушла из кишлака, а вместе с ней ушла в иные края и жизнь, которая впервые затеплилась здесь тысячи лет назад… Только два тутовника остались на прежнем месте сторожить тишину. Узловатые корни их пробрались в глубь земли сквозь россыпь камней и лежалую глину, нащупали там воду и капля по капле понесли ее легким, вспорхнувшим на ветки листьям.

В стороне от кишлака тускло поблескивал асфальт. По обочине наперегонки бежали один за другим телеграфные столбы. На каждом были черные столбики цифр, а посредине — черточка, как в тетрадке по арифметике.

Мы скинули рюкзаки и спрятались в пеструю тень деревьев. Половина ребят под одно дерево, половина — под другое. Сидели возле своих рюкзаков и ждали. Как назло, машин не было. Только раз прогромыхал, не обратив на нас никакого внимания, самосвал, и снова на дорогу, покружив столбиками пыли, легла тишина.

Ребята собрались осматривать развалины кишлака. Есть какая-то притягательная сила в тех местах, где раньше жил человек.

Я с завистью посмотрел вслед ребятам и сел за тетрадку, писать свою вторую корреспонденцию. Игната я оставил наблюдать за дорогой.

— Садись, — сказал я и указал на место рядом с собой.

— Спасибо. Я пойду туда…

Он ушел на обочину дороги. Стоял там на самом солнцепеке, вглядываясь в даль из-под ладони, как Илья Муромец на картине Васнецова.

Меня он не замечал, ничего мне не говорил, не просил подмены. Ну и характер!

Я увидел неподалеку Подсолнуха и крикнул ему:

— Алибек, иди подмени Игната!

Алибекниязходжа-заде хотел было улизнуть, но не успел. Он огорченно посмотрел в сторону и поплелся на пост.

Подсолнух стоял на вахте недолго. Погонял по асфальту камешки, нашел где-то старую, хрупкую, как прошлогодние листья, кожу змеи и принес мне.

— Александр Иванович, как, по-вашему, это гюрза? Говорят, гюрзу называют богиней смерти. Вы не знаете, кто ее первый так назвал?

Я погнал Алибекниязходжа-заде на пост, но через пять минут он явился снова.

— Александр Иванович! Посмотрите, пожалуйста, туда…

— Куда это — туда?

Подсолнух свернул ладонь трубочкой и зашипел, как гюрза:

— Вон. Смотрите. Видите?..

В стороне от нас, под старым, разбитым грозой тутовником, сидели Муслима и Игнат. Они смотрели друг на друга и молчали.

Между прочим, я и раньше замечал, что Игнат относился к Муслиме как-то особенно.

— Видите? — шептал Алибекниязходжа-заде. — Я давно заметил…

— Я ничего не вижу, — сказал я. — Там сидят мальчик и девочка. Разве им нельзя сидеть вместе?

Алибекниязходжа-заде замолчал, будто у него парализовало речевые центры.

— Чего же ты молчишь? Говори!

Глаза Подсолнуха беспокойно забегали.

— Я ничего не сказал, Александр Иванович. Я просто так. Я думал…

Алибекниязходжа-заде попятился от меня, споткнулся о камень и, не оглядываясь, умчался прочь.

Я писал свою корреспонденцию и мимоходом думал — а что если Игнат и Муслима в самом деле влюбятся друг в друга? Тут нет школы, где всегда начеку родительский комитет, педсовет и гроза всех влюбленных — директор. Да, Саша, влип ты в историю… Что ты скажешь Игнату и Муслиме, если и сам влюбился еще в пятом классе? Влюбился? Не знаю. Может, это не любовь, но все равно что-то такое тихое, чистое, ласковое, чему люди не сумели до сих пор придумать названья.

Случилось это так.

Однажды во Дворце пионеров был смотр художественной самодеятельности. На сцену вышла девочка с толстой золотой косой на левом плече. Звали ее Света Одинцова. Света пела украинскую песню о Днепре. Голос у нее был чистый, ровный, и, мне показалось, тоже золотой. Я слушал Свету и понимал, что влюбился в нее навсегда. Я подождал Свету возле Дворца и проводил ее до самого дома. Света шла по одной стороне улицы, а я — по другой.

Света жила на проспекте Лахути, в доме под большой круглой аркой. Я часто приходил на эту широкую зеленую улицу, стоял возле арки и ждал. Иногда мне везло. Света появлялась на проспекте. Я смотрел на Свету, а Света на меня. Она догадывалась, что я ее люблю.

Через год отца Светы перевели на Украину. Больше я ее не видел.

Мягким вежливым шагом подошла ко мне Гранка. Ткнула носом под руку и заскулила. Гранке было непонятно, почему одни бродят по развалинам, другие что-то пишут, а третьи сидят без дела и смотрят друг на друга. Мир в представлении Гранки был устроен проще, чем это было на самом деле. Она полагала, что сидеть под деревом и смотреть в тетрадку с какими-то каракулями скучно и глупо.

— Ну, что ж, может, ты права, Гранка. Нечего нам тут сидеть. Пошли к ребятам.

Я вышел на дорогу и замахал над головой тюбетейкой.

— Сюда-а! Ребята-а!

Наша артель собралась под деревом. Алибекниязходжа-заде сидел в сторонке, смущенно поглядывая на меня и на Игната.

Я протер очки и, прищурив глаза, осмотрел каждое стеклышко.