А тут еще, как на грех, показали по телеку колдуна. Ражий такой мужик, зачем-то цепями обвитый, энергию в мертвеца вдувал. Через точки такие для иглоукалывания. Вокруг врачи в халатах и колпаках руками всплескивают, удивляются, а он, который колдун, знай себе надувает щеки, корячится, того и гляди лопнет. Не лопнул, однако. Здоровяк! Такого бы на лесоповал или мешки с цементом таскать. Короче, заставил он жмурика шевелиться, но не успокоился, пока не посадил. И что с того, спрашивается? Без холодного пота обошлось. Никто в обморок не грохнулся. Только поспорили в семьях, сколько баксов отвалили съемочной бригаде и, само собой, больнице — за интерьер.

Что же до «капитана Печенкина», то про него вроде как и вовсе забыли. Целых две недели не давал знать о себе сексуальный маньяк, ну и ладно, проехали. Надо сказать, что милиция была полностью солидарна с общественным мнением. Подумаешь, печень! Чуть не каждый день головы отрубают, отрезают гениталии. Успевай регистрировать. Чего ж удивляться, если глухое дело застопорилось, и людям пришлось заниматься более перспективными трупами?

Не успели зарыть президента банкирской ассоциации, которого вроде бы с помощью газа на тот свет спровадили, как пошел слух, будто газом там и не пахло, а смерть наступила от облучения изотопами. Какими конкретно? Не говорят. Кто проводил анализы? Молчание. Да и чего напрасно вопросами беспокоить, когда каждому мало-мальски компетентному гражданину прекрасно известно, что Институт судебной экспертизы находится на последнем дыхании. По причине финансового удушья.

Объявили приз в миллион долларов тому, кто укажет убийцу, и остались при своем миллионе. После трагедии в Чапаевске произошла смена силовых министров. Милицию снова лихорадило, безопасность в который раз перестраивалась, а прокуратура с головой ушла в «кукольные игры», обнаружив наконец главного виновника всех бед: сатирическую телепередачу. Постоянно прописанный в государственном организме вирус идиотизма начал размножаться с бешеной силой.

Короче говоря, не прозвучал Санин материал должным образом. Что же до исторических экскурсов с политическими выкладками, то это вообще никого не затронуло: накушались по самую макушку всякой политики. Самые, казалось бы, заскорузлые народолюбы-защитнички, и те сообразили, что одним маханием топора голосов не собрать. Живо состряпали партию радетелей обманутых вкладчиков проворовавшегося концерна «Тибет». Инфантильные пенсионеры доверчиво потянулись за дудочкой нахрапистого крысолова.

Непредвзято оценив умственный и моральный уровень среднестатистического обывателя, Лазо критически отнесся и к собственному перу.

— У тебя всего один недостаток, — сочувственно попенял главный, — уж слишком ты умный.

— Неизлечимый недуг, — оборвал Саня. — Дашь машину?

Мысленно он был уже на Масловке, в квартире Лориной подруги, где обрел временное пристанище: перевез стопку книг, кое-какую одежонку и ноут-бук, полученный в качестве премии от фирмы «Герника», специализировавшейся на эксклюзивном дизайне. Судя по манерам и лексике ее владельца, он едва ли догадывался, что мрачная картина Пикассо была написана в знак памяти разбомбленного фашистами городка.

Бес разрушения прочно сидел в душах. Глядя на ампирные хоромы, выраставшие рядом с помойкой, его душил злорадный смех.

Саня и впрямь перерос своего читателя. Издерганный сердечными переживаниями — суматошная лихорадочная любовь поглотила целиком, — он еще не осознавал, что всеобъемлющий закон перемен поставит его перед трудным выбором. Журналистику заполонили молодые беззастенчивые полузнайки, и в новом информационном поле таким, как он, уже нечего было делать. Опуститься на уровень ниже? Заведомый проигрыш и не позволит душа. Поменять жанр? Но это значит сменить газету. Нет, он не был готов уйти из редакции — и куда? — но соблазн разом все разломать угнездился в какой-то извилине мозга, подобно зернышку опийного мака, пустившему корни в трещине иссушенной земли.

Саня ошибался, думая, что его статью не заметили. Она задела, и больно, очень многих. Пошли звонки и письма с угрозами. Его обзывали безбожником и жидомасоном, с ним обещали разделаться самым жестоким образом. Только срок, в зависимости от партийной или конфессиональной принадлежности, варьировался в широких пределах. От «сегодня ночью» до «когда мы возьмем власть».

Ощущение было тягостное, мерзкое, словно облепило зловонной жижей. Особенно досаждали «пустые», как он называл, звонки, когда в трубке повисало недоброе выжидательное молчание. Лазо достал двустволку, которая вот уже шестой год мирно почивала в кожаном футляре, вогнал пару патронов с дробью четвертого номера и повесил в прихожей. Что-что, а запугать его никому не удастся. Не впервой.

Отключить телефон он не решался из-за Лоры. Чаще всего она звонила рано утром, улучив подходящий момент, или, в зависимости от ситуации, когда выбиралась в город. Решение перебраться на Масловку родилось сообща, как наитие свыше.

— По крайней мере всегда буду знать, где ты, — сказала она, отмывая пребывавший в мерзости запустения холодильник. — И тебе не придется терять время на дорогу. Я ведь и среди ночи нагрянуть могу.

— И нагрянь.

— И нагряну! Специально, чтобы проверить, как ты себя ведешь. Если застану тут девку, берегись… Схвачу мокрую тряпку, — она и схватила, швырнув на пол жалобно звякнувшую решетку, — и по щекам, по щекам!

— Меня? — кротко улыбнулся Саня, смахнув с лица долетевшие брызги.

— Ах нет, милый, на тебя рука не поднимется… Но ей, сучке, не поздоровится. Так и знай… Не приводи сюда никого, Санечка.

— О чем ты!

— Сама не знаю. Прости меня, миленький, — Лора порывисто поднялась с колен и, опрокинув миску с водой, отвернулась к окну, сглатывая слезы.

— Ты сумасшедшая.

— Да, я такая!

— Ну не надо, не надо, Хуанна Безумная. — Саня обнял ее и, вдыхая кружащий голову запах, принялся целовать легкие, как осенняя паутинка, завитки на затылке.

— Как ты назвал меня? — она всхлипнула, размякая и словно бы съеживаясь в его руках. — Какая еще Хуанна?

— Была королева такая испанская.

— Хорошая?

— Не помню… Я видел ее мраморное надгробье в Севилье.

— И на мою могилку придешь?

— Перестань, что за дикие мысли?

— Боюсь я, Сандро. За тебя страшно, за нас… Давай уедем!

— Куда?

— На край света. Куда-нибудь.

— Навсегда?

— Хотя бы и навсегда, — Лора осторожно высвободилась и повернулась к нему лицом. Измученное, в потеках туши, оно обрело в глазах Сани совершенно новую красоту — трогательную и хрупкую.

— Любимая, — он слизнул слезинки с «поехавших» ресниц. — Ну куда мы поедем? Кому мы нужны?

— Слабо? — дернув плечом, она отстранилась и, подоткнув юбку, вновь занялась мойкой. — Так и скажи. — Ее смуглые тонкие руки ожесточенно драили жесть морозильной камеры.

— И чего ты так на него навалилась? Передохни чуток.

— Знаю я, чем кончаются твои передышки!

— Не хочешь?

— Хочу! — Лора тыльной стороной ладони откинула волосы и через силу улыбнулась. — Всегда хочу, но сначала я должна запустить этот чертов холодильник. Надо уметь довести вещь до такого состояния. Эх, Женька, Женька… Разгильдяйка, каких не видел свет!

— Тебе-то что?

— Мне? Я навезла две сумки продуктов, чуть руки себе не оторвала! Омары, устрицы, вестгальская