Ларионов замолчал снова, смотрел прямо на Калугина, но, казалось, не видел его.

— Бывают мгновения, когда колебаться нельзя. Вся лодка была под ударом. Даже при двадцатиузловом ходе эсминца уже через несколько секунд он разрезал бы нас пополам. Борис понимал это, он никогда не терял присутствия духа. Говорю вам: приказ командира — закон. Я прыгнул в рубку и задраил люк, оставив на мостике Бориса.

Мы проваливались в глубину. Прямо над нами прогрохотал вражеский миноносец, как курьерский поезд по мосту. Но, спрыгивая в люк, я увидел черно-багровый столб дыма и пламя над торпедированным нами кораблем.

Что делалось после погруженья в лодке! Нас бомбили, у нас вырубился свет, разбились лампочки, срывались с мест механизмы. Но мы ушли от бомбежки, перехитрили их... Когда погибает командир, командование кораблем принимает помощник. Я ни о чем не думал в те минуты, кроме одного: исполнить нашу общую мечту, довершить дело Крылова, с торпедами домой не возвращаться...

Через несколько дней мы обнаружили новый конвой. Я всплыл на перископную глубину, вышел в атаку, увидел в перископ: фашистский корабль окутался дымом и паром, лопнул, как огромный разноцветный пузырь. Я знаю: такая удача выдалась нам потому, что мы все думали об одном: о победе и мести. Каждый все силы и способности отдал работе. Борис Крылов воспитал хороший экипаж.

Ларионов вставил сигарету в мундштук, но не закурил, положил мундштук на край стола. Стол тряхнуло, капитан-лейтенант подхватил мундштук.

— У меня было тяжелое объяснение с Ольгой Петровной. С каким недоверием... — Ларионов запнулся и покраснел, — да, с недоверием она слушала меня. Она все повторяла: «Да, конечно, я понимаю, ты не мог спасти его», и смотрела на меня таким чужим, горячим, испытующим взглядом. И потом: «Прошу тебя, уйди, мне нужно остаться одной...» Она не верит, что я сделал все, бывшее в моих силах, чтоб спасти от смерти Бориса!

— Вы, конечно, ошибаетесь, — сказал потрясенный Калугин. — Почему ей могла прийти в голову такая нелепая мысль?

Ларионов поднял на него потемневшие глаза.

— Да, как ей могла прийти в голову такая мысль? Я доказывал ей, что не мог поступить иначе... «Прошу тебя, уйди!» — только и повторяла она. Конечно, любовь к мужу... Но если бы она не знала, как я отношусь к командиру и другу...

Он замолчал. Громко тикали стенные часы, вибрировала палуба, поскрипывали переборки.

— И вы ни разу не приходили к ней после того разговора?

Нет, — с запинкой сказал Ларионов. — Видите ли. думал повидаться еще раз перед отъездом на сухопутье... В тот день от нее только что вернулись товарищи с лодки. Она уже взяла себя в руки, только все время выпытывала, словно ненароком: «Действительно ли было невозможно спасти Бориса?» Тогда я понял, что не должен заходить к ней... Командование, товарищи, разумеется, ни в чем не могли упрекнуть меня. Но тяжело стало служить на лодке. Немцы все еще рвались к Мурманску. Я списался в морскую пехоту. Потом меня назначили на «Громовой».

Он взял со стола фотокарточку, стал тщательно укладывать в ящик. Другая фотография — большое лицо Ольги Крыловой — одним краем глянуло из-под бумаг. Ларионов быстро задвинул ящик.

— Ей кажется, что Борис все-таки, может быть, не погиб, может быть, добрался до берега. Она ждет месяц за месяцем, дни и ночи... Мне рассказывали... Когда я думаю о ней, во мне будто обрывается что- то...

— А он не мог, действительно, выплыть? — спросил Калугин.

— Нет, не мог. Если бы его не потопил миноносец, его разорвали бы глубинные бомбы. И он был ранен в обе ноги... Часто мучает мысль: а может быть, можно было остановить погруженье, рискнуть лодкой, спустить его в люк?.. Но знаю: повторись все с начала — опять принял бы тогдашнее решение.

Капитан-лейтенант порывисто встал, аккуратно разжег сигарету, снял с вешалки меховую куртку.

— Ну, спасибо за компанию. — Одеваясь он не глядел на Калугина. — Пойду на мостик. Стало быть, знаете теперь, почему не нужно говорить обо мне с Ольгой Петровной. Вы причинили бы ей напрасную боль...

Он постоял в дверях, ожидая, пока Калугин наденет и застегнет полушубок. Пропустил его вперед. Быстро пересек коридорчик и толкнул наружную дверь.

Свет выключился и включился снова. Калугин стоял один у дверей командирской каюты.

Когда он спустился вниз, койка старшего лейтенанта Снегирева была по-прежнему пуста. Степан Степанович не вернулся еще с обхода боевых постов.

Небо было лиловато-синим, очень прозрачным, необычайной свежести и глубины, и со стороны невидимого солнца веер малиновых исполинских полос взбегал над протянутыми по горизонту облаками. Короткая многоцветная радуга блестела в воде, убегая под киль корабля. Радуга в воде, а не на небе! Она плыла вместе с кораблем, через нее катились проносящиеся у борта волны, она то исчезала, то вновь возникала в прозрачной, как небо, стеклянно-плотной воде.

Вдалеке проплывал берег.

Туманные, обледенелые грани, вставшие отвесной, ребристой стеной, на вершинах белеющие покатыми снеговыми полями.

А море кругом блестело и переливалось, было празднично-спокойным, палуба корабля плотно лежала под ногами.

Калугин взбежал на мостик. Ларионова и Снегирева не было здесь. Старпом, откинувший за спину мех капюшона, сдвинувший фуражку немного на затылок и, как всегда, будто чем-то раздраженный, стоял у машинного телеграфа.

Вахтенный офицер лейтенант Лужков медленно просматривал в бинокль мерно вздымающиеся волны, потом устремил взгляд на оставшуюся сзади скалистую ледяную громаду.

— Это Кильдин? — спросил Калугин.

— Так точно, Кильдин, граница морского фронта, — сказал Лужков, опуская бинокль. — Чувствуете? — качает меньше. Вошли в залив. А в океане по-прежнему дает вовсю, будьте уверены.

— В другой климат входим, — сказал, улыбаясь, Калугин. — С севера на юг, из зимы в весну. Какая разница в климате вчера и сегодня. Не похоже на глубокую осень.

— Потому что берег близко, — сказал Лужков. — А знаете, совсем недавно прошли самые опасные места. Командир только что спустился к себе...

— Вахтенный офицер! — окликнул сзади Бубекин.

Лужков подтянулся, повернулся к старпому.

— Есть вахтенный офицер.

— Потрудитесь прекратить посторонние разговоры. Здесь мостик эсминца, а не землянка в часы перекурки.

— Есть прекратить посторонние разговоры.

Лужков деловито нагнулся над репитером гирокомпаса, повернулся к рулевому.

— На румбе?

«Далась ему эта землянка! — подумал, отходя Калугин. — Впрочем, он прав. Он безусловно прав. А я должен не обижаться, а найти общий язык и с ним, хотя это действительно не так просто...»

Его хорошее настроение не проходило. У него было превосходное настроение, он хорошо поработал сегодня, работал все утро после разговора с командиром. Кажется не напрасно побыл здесь, уже начал входить в жизнь корабля, набрал материал для редакции, установил связи с людьми.

Скоро он ступит на сушу. Ступит на твердую землю, на родной берег после стольких часов сурового океанского похода...

Опершись на поручни у прожекторного мостика, стоял мистер Гарвей, с аккуратно расчесанной