Ты-то ведь у нас умница, правда, Мейбл? Мне ли этого не знать! Возьми, пожалуйста, Джимми за руку, а я буду держать за руку Кэт. Пошли!

— Я не хочу, чтобы меня держали за руку, — не растерялся Джимми. — Я вам не младенец.

— Но Кэтти ведь хочет, чтобы ее держали за руку? Бедняжка Кэт! Добрый братик Джерри будет держать свою маленькую сестричку Кэт за руку!

Но тут и притупилось отточенное острие сарказма — ибо, когда Джеральд в насмешку протянул сестре руку, она с благодарностью ухватилась за нее. Она была слишком несчастна и растеряна, чтобы распознать его настроение, как ей это обычно удавалось. «Спасибо, Джерри, милый, — пролепетала она, — Ты и в самом деле очень хороший, и я изо всех сил постараюсь не пугаться». Пожалуй, не меньше чем на минуту Джерри хватило стыда от мысли, что на самом деле он был «не очень хорошим».

Так или иначе, но, повернувшись спиной к золотым лучам восхода, все четверо спустились по каменным ступенькам в подземелье, представлявшее из себя сухопутный тоннель под водой. Тьма вокруг них постепенно сгущалась, и показалась особенно беспросветной в тот миг, когда вместо блистательного рассвета путь им осветил почти бессильный свет фонарика. Ступеньки привели их в начало подземного коридора, где им пришлось разгребать засохшие листья — наследие не одной осени. Затем коридор резко повернул, и снова показались ступени — вниз, вниз, вниз, — а дальше коридор был совершенно пустой и прямой. Снизу, сверху и по бокам он был выложен плитами мрамора, на редкость чистого и даже как будто светящегося. Джеральд сжимал руку Кэт, чувствуя, против ожидания, одну только нежность к сестренке и ни капли досады.

А Кэтлин, в свою очередь, удивлялась тому, что она почти — ну почти совсем не боится!

Огонь пузатого фонаря отбрасывал на мраморный пол теплый круг желтоватого, смутного света, и все четверо в молчании следовали за этим пятном. Внезапно в полной тишине пламя фонарика резко поднялось вверх, как поднимается огонек свечи, если вынести его на улицу, скажем, для того, чтобы поджечь хлопушку, или взорвать начиненный порохом вагончик, или с какой-либо иной благовидной целью. С изумлением, любопытством и даже трепетом, но без всякого страха все четверо озирались по сторонам. Они стояли в огромном каменном зале, свод которого опирался на два ряда круглых колонн. Каждый уголок этого зала был наполнен светом — нежным, ласковым, словно льнущим к тебе светом, который заполняет твое существо подобно тому, как морская вода наполняет самые глубокие, самые тайные подводные пещеры.

— Какая красота! — прошептала Кэтлин, и ее учащенное дыхание коснулось уха Джеральда. Мейбл ухватила Джимми за руку, бормоча: — Я буду держать тебя за руку — я должна держаться за что-нибудь глупое, иначе я не поверю, что все это правда!

Зал, посреди которого они стояли, был самым прекрасным местом на земле — во всяком случае, ничего более красивого они в жизни не видывали! Я не стану описывать его, ибо каждый из детей видел его по-своему, а вы бы не поняли меня, даже если бы я по отдельности рассказала вам о впечатлениях всех четверых. Достаточно сказать, что весь зал опоясывали арки — так вот, эти арки показались Кэтлин мавританскими, Мейбл увидела в них стиль Тюдор, Джеральд счел их норманскими, а Джимми они напомнили готические своды старой церкви, что была расположена неподалеку от их дома. (А если вы совершенно не разбираетесь в архитектуре и арках, спросите своего дядюшку, который коллекционирует древности, и он наверняка сумеет все объяснить). Сквозь эти арки можно было увидеть многое — о, очень многое! Под одной аркой открывался выход в сад, поросший маслинами, и там, держась за руки, стояли двое влюбленных под огромной итальянской луной; за другой аркой бушевало море, швыряя во все стороны корабль — хрупкую добычу волн. А за третьей они увидели короля, восседавшего на троне, а вокруг него всю придворную свиту. А за четвертой аркой… За четвертой аркой и вправду виднелась отличная гостиница, на крыльце которой стоял достопочтенный Головастик — похоже, он только-только вышел погреться на солнышке. Еще они видели мать, склонившуюся над деревянной колыбелью, художника, созерцающего картину, которую только что довершила его еще не просохшая кисть, полководца, вернувшего свои знаменам победу и теперь умирающего на поле битвы, и все это были не картинки, но самая подлинная жизнь — подлинная и, со всей очевидностью, бессмертная.

Было там и множество других картин, которые представали перед зрителями в рамах сводчатых арок, и все они являли собой те минуты, когда жизнь наполняется пламенем или тихим светом — минуты, которые без устали ищет душа человека и которые судьба непременно подарит ему. Потому и отличная гостиница была среди этих картин — ведь на свете есть немало людей, которым не нужно от жизни ничего, сверх «вполне приличной гостиницы».

— Как я рада, что мы пришли сюда, как я рада! — бормотала Кэт, крепко держа брата за руку.

Они медленно шли по залу. Джимми, державший в руке фонарик, совсем забыл про него — его желтый свет казался просто нелепым в лучах этого мощного, блистательного света.

Они дошли почти до противоположного конца зала, когда поняли, откуда идет этот свет. Он рождался и исходил во все стороны из одного строго определенного места, и в этом месте стояла та статуя, которую Мейбл «понятия не имела где искать» — статуя Психеи. Медленно, изумленно и радостно приближались они к ней, а подойдя совсем близко, увидели на ее высоко поднятой светящейся руке темный обруч кольца.

Джеральд выпустил руку Кэт, поставил ногу на приступку, и оперся коленом на пьедестал статуи. Темная фигура человека на миг прильнула к белоснежному мрамору, осененному почти прозрачными крыльями.

— Я надеюсь, вы ничего не имеете против, — шепнул он, тихонько снимая с ее пальца кольцо. Спрыгнув на пол, он сказал: — Только не здесь! Сам не знаю почему, но только не здесь!

Дети гуськом прошли мимо беломраморной Психеи, и вскоре свет фонарика ожил вновь, высветив перед державшим его Джеральдом длинный темный проход, уводивший из зала, имени которого они тогда еще не знали.

Когда очередной поворот окончательно увел их из этого зала славы, и тьма вновь сгустилась вокруг крохотного огонька их фонарика, Кэтлин попросила:

— Дай мне кольцо. Я точно знаю, что сейчас надо сказать!

Джеральд отдал ей кольцо, хотя у него были некоторые сомнения.

— Я хочу, — медленно начала Кэтлин, — чтобы никто не узнал, что ночью нас не было дома и чтобы мы сию же минуту оказались каждый в своей кровати, совсем раздетые, в ночных рубашках — и чтобы мы крепко спали!

И, не успели они понять, что произошло, как их сомкнувшихся век коснулся свет — простой, обычный, старый добрый свет земного дня. Свет не раннего утра, но того утреннего часа, когда Лиз обычно приходила их будить. Потягиваясь, они сели каждый в своей кровати. Кэтлин сумела наконец сформулировать вполне разумное желание. Одно только плохо — она пожелала, чтобы каждый оказался в своей собственной постели, но ведь постель Мейбл была, разумеется, в Ядлинг-Тауэрсе, и потому тетя Мейбл и по сей день ломает себе голову (увенчанную пучком подкрашенных волос) над тем, каким это образом Мейбл, оставшаяся переночевать у девочки из города, с которой она так подружилась, в то утро оказалась в своей постели — и это после того, как в одиннадцать часов вечера тетя, по обязанности домоправительницы, своими руками заперла входную дверь! Пусть она и не самая умная женщина на свете, но все же вовсе не так глупа, чтобы поверить в какую-либо из одиннадцати немыслимых историй, которые истощившаяся фантазия Мейбл предложила ей в промежуток времени от завтрака до обеда. До этих одиннадцати объяснений Мейбл попыталась изложить ей еще одно (так что всего вышло двенадцать), которое и было правдой — но, само собой разумеется, тетя была слишком взрослой, чтобы поверить в такое!

Вновь наступил день, когда посетителей пускали в Ядлинг-Корт. Было решено, что это самый подходящий случай пойти навестить Мейбл, и, как предложил Джеральд, «смешаться с толпой»; ходить и перебирать в памяти все то, что знали только они и никто другой — волшебный замок и скользящие в стене