однокашников она чуть не каждый вечер устраивалась на галерке и после каждого акта восторженно аплодировала, а по окончании спектакля долго мерзла на улице у семнадцатого подъезда Большого, дожидаясь танцовщиков, выходивших с огромными букетами цветов. Людмила очень подружилась с Валерием Головицером, худым, впечатлительным юношей и тоже страстным балетоманом, братом ее близкой подруги Галины.
Людмила и ее друзья были не просто зрителями — они всей душой погружались в мир спектакля, сочувствовали героям, восхищались мастерством исполнителей. Когда в Москву прибыл на гастроли театр «Комеди Франсэз», первый зарубежный театр в послевоенное время, они, выстояв за билетами длинные очереди, увидели лучшие спектакли — мольеровского «Тартюфа» и «Сида» Корнеля, они кричали с галерки «Vive la France!» и бросали актерам цветы. После заключительного спектакля вместе с возбужденной толпой они провожали актеров от Театральной площади до гостиницы «Националь». Затесавшиеся среди них кагэбэшники злобно пинали театралов своими тяжелыми ботинками, желая умерить чрезмерный энтузиазм и восхищение девушек.
В следующем году в Москву на всемирный кинофестиваль приехал Жерар Филип, величайший французский актер своего поколения. Людмила с подругами подбежали к нему, чтобы выразить свой восторг. Он любезно поговорил с поклонницами и пообещал приехать еще. После отъезда Филипа во Францию девушки собрали деньги на подарок своему любимцу, а одна из них съездила в Палех, известный своими лаковыми миниатюрами, и заказала портрет Филипа в роли Жюльена Сорреля из фильма «Красное и черное». Когда через несколько месяцев Москву посетили французские коммунисты Эльза Триоле и Луи Арагон, Мила с четырьмя друзьями отправилась в гостиницу «Москва» — очень смелый и рискованный поступок, поскольку в гостинице останавливались в основном иностранцы и там было полно агентов КГБ — и из вестибюля позвонила Эльзе Триоле, объяснив, что они хотят послать с нею подарок для Жерара Филипа. Эльза Триоле, заинтересовавшись, пригласила их в номер, взяла подарок и по возвращении в Париж немедленно передала его Филипу. Пятью годами раньше пойти на такое мог только ненормальный. Но хрущевская «оттепель» многое изменила, и Людмила с друзьями смело испытывала прочность границ, отделяющих их от внешнего мира.
Как-то раз одна из подруг Людмилы прочла в газете французских коммунистов «Юманите», единственном доступном тогда для советских граждан издании французской периодики, сообщение о том, что Жерар Филип находится в Китае, где проводит встречи с кинозрителями. Девушки затеяли весьма опасную игру — они отправились на Центральный телеграф и заказали международный разговор с Пекином, хотя не знали, в каком отеле он остановился. Молодая телефонистка, по достоинству оценившая отвагу девушек, попросила свою китайскую коллегу соединить ее с самым крупным отелем в Пекине. Через полчаса Ольга, подруга Людмилы, разговаривала с Жераром Филипом, который сказал, что на обратном пути в Париж остановится в Москве.
На Внуковском аэродроме милиция попыталась остановить девушек, но общими усилиями человек двадцать прорвали заграждение, выбежали на взлетную полосу и столпились у трапа. В то время Филип уже был смертельно болен гепатитом, которым заразился в Южной Америке. Лицо его приобрело нездоровый серый оттенок, выглядел он гораздо старше своих тридцати семи лет. Узнав Людмилу, он тепло поздоровался с ней и по ее просьбе — оставил автограф на книге Стендаля «Красное и черное». «Людмиле на память о московском солнце», — написал Филип. Эта книга до сих пор хранится на полке в спальне моей матери.
Одна из самых способных учениц своего выпуска, Людмила блестяще закончила МГУ с красным дипломом и, приняв рискованное решение отказаться от университетского распределения, стала искать работу самостоятельно. Прежде всего, недалеко от метро «Лермонтовская» (теперь «Красные ворота») она сняла комнату у немолодой супружеской пары, где спала на раскладушке и оплачивала стол и проживание тем, что давала уроки сыну хозяина. Авиаинженер по профессии, он нигде не работал, а по просьбе соседей выполнял всякие случайные работы по дому. Поэтому Людмила подозревала, что он чем-то провинился перед властями.
Однажды у Ленины остановилась приехавшая за покупками Екатерина Ивановна Маркитян, жена сослуживца Бориса Бибикова по Харьковскому тракторному заводу. Она сказала Людмиле, что одна ее давнишняя подруга стала заместителем директора Института марксизма-ленинизма, где занимались изучением и сохранением письменного наследия коммунистических идеологов. Звали ее Евгения Степанова, и когда Мила позвонила, та сразу же предложила ей должность младшего научного сотрудника. Людмила не питала ни малейшего интереса к марксистско-ленинской теории, но интеллектуальная работа в Москве ее устраивала, и она без колебаний приняла предложение. Она включилась в подготовку к изданию гигантского собрания сочинений Карла Маркса и его друга и спонсора Фридриха Энгельса, которые она находила напыщенными и невыносимо скучными. Но работа в институте давала ей возможность усовершенствовать свой французский, да и коллеги оказались людьми очень умными и интересными. В институт часто приезжали зарубежные ученые и коммунисты для углубленного изучения коммунистической доктрины, почти приравненной к богословию, и тогда Людмилу приглашали в качестве переводчика и гида. Кроме того, в институтской столовой, расположенной на первом этаже небольшого дворца в неоклассическом стиле, появлялись отличные продукты. Раньше здесь была усадьба князя Долгорукого, а теперь находится Дворянское собрание.
Прогуливаясь по Москве в 1995-м, я случайно наткнулся на особняк, где когда-то размещался ИМЛ. С упразднением института и самого учения марксизма-ленинизма старый дворец заметно обветшал. Группе потомков русских дворян удалось вернуть себе право собственности на здание, но они не имеют средств на его реставрацию. И вот он стоит, разрушаясь, в заросшем саду, одинокий и никому не нужный.
Недавно восстановленное Дворянское собрание устроило благотворительный бал для сбора средств, который проводили в заброшенном спортзале, занимавшем одно крыло здания. Я отправился туда в старом смокинге моего отца, в котором он, молодой дипломат, в 1959 году встречался с Никитой Хрущевым. Многочисленные потомки тех русских дворянских семейств, что не эмигрировали и все же смогли уцелеть во время революции, Гражданской войны и «чистки», скованно танцевали мазурку и вальсы под грохот военного оркестра. Беда в том, что организаторы бала стремились воскресить прошлое, которое никто не помнил, и воссоздать традиции, продолжающие жить лишь в их воображении. Князь Голицын в серых туфлях из искусственной кожи беседовал с графом Лопухиным, облаченным в поношенный лавсановый костюм, а их густо накрашенные супруги кокетливо поигрывали сувенирными венецианскими веерами из пластмассы.
За десятки лет советского агрессивного мещанства бывший великолепный особняк превратился в бездуховный муравейник с перегородками из древесностружечных плит и коридорами, застеленными загибающимся по углам линолеумом. Высокие окна, выходящие во двор, наглухо закрашены белилами. Украдено все, что можно, включая дверные ручки и выключатели.
Я пытался представить свою маму, молодую и полную энергии, которая идет, слегка прихрамывая, по этим коридорам на первое собеседование с директором института. Или в тот момент, когда она с вызывающим видом стоит перед партийным собранием, созванным для осуждения ее любовной связи с иностранцем. Но ее нигде не было; я не увидел никаких призраков там, где все вокруг сотрясалось от грохота оркестра.
