оживленный диспут, настолько весомые выдвигали аргументы и контрдоводы, — мы даже испугались, что дело кончится перестрелкой.

Внезапно пронизанный солнцем туман замерцал и рассеялся. А над нашими головами развернулась белая радуга. Говорят, такое бывает, когда свет проходит сквозь кристаллы льда, а не капли воды. Вполне нормальная радуга — но только белая, радуга — и белая!.. Льняная, меловая, молочно-кипенная!..

Мы ошалели.

В облике этой хрустальной радуги текущий миг предстал перед нами во всем великолепии, великий миг, когда ты никто.

И повинуясь важности мгновенья, все как-то разом, толкаясь, взбежали на бугорок, хотя бы глянуть — торчат ли вдалеке, разнообразят ли морской пейзаж две наши спички-мачты, покачивается ли на волнах, ожидает ли своих пассажиров бумажный кораблик «Ноордерлихт»?

На вторую ночь плавания мне приснился Жорик с Кубани, дальний родственник — Жорка, Егор, седьмая вода на киселе, — кто как его называл: Георгий, Юрка. Такой неряшливый, с большим носовым платком, всегда на лице щетина, под носом длиннющие кустистые усы, и сумрачный взгляд куда-то в пол или в сторону.

Это была на редкость дельная и толковая натура. Например, Жора изобрел велосипед. И не его вина, что велосипед к тому времени давно изобрели. Он соорудил весьма простую конструкцию с тележными колесами и разъезжал повсюду в свое удовольствие.

— Сядет на велосипед — и на рынок за арбузами. В каждую руку по арбузу — и вперед, — рассказывала Люся.

— То есть как это — в каждую руку? — удивлялась я.

— А он ездил без рук!

Жорка был вольнодумец и незадачливый парень, пришлось ему вытерпеть в жизни премногие беды. Зато божественный изобретательский дар он сберег и пронес сквозь все жизненные препоны.

На старости лет Георгий решил освоить мотоцикл, но никак ему не удавалось получить водительские права. Тогда из двух оцинкованных ванн, подобранных на свалке, он построил самоходный корабль на мотоциклетных колесах. Так что судно плавало под прямым парусом, а потом выезжало из моря и ехало, как обычный автомобиль по дороге.

Плавать он мог сколько угодно, а двигаться по суше у него прав не было. Его останавливала милиция, и всякий раз благородный изобретатель слышал одну и ту же фразу:

— А ну, Жора, катись обратно в море!

У меня во сне Жорик ловко лавировал среди айсбергов на оцинкованном плавсредстве с помощью паруса и руля в кормовой части, сделанном из водопроводного крана, и сумрачно махал мне огромным носовым платком. «Ноордерлихт» явно проигрывал ему в маневренности, так что через некоторое время Жорино суденышко скрылось за горизонтом. Тед гнал на всех парусах, врубил на полную двигатель, но при всем желании мы не могли догнать этого выскочку. До самого утра гудели моторы, в борт била волна, скрипели шпангоуты.

А на рассвете мы глянули в иллюминаторы — круглые иллюминаторы по прозванию «бычий глаз» — и увидели, что шхуна в самом деле идет во льдах. Это были еще не айсберги, не «ропаки» — многолетняя дружба с гляциологом Топчиевым не прошла для меня даром! — не «ровнушка», не «блинчатый лед», а совсем молодые «ниласы» — иначе их называют «склянка» — укрывали спокойную гладь залива.

Остался за кормой островок, около него мы ночевали на рейде — Blomstrandhalvoya, с мороза не выговоришь, в честь шведского химика Бломстранда. Норвежская приставка «halvoya» намекает на то, что до недавнего времени этот остров был полуостровом. Внушительный ледник Бломстрандбрин соединял его с Западным Шпицбергеном. Несколько лет назад ледник съежился, отступил, и образовался остров.

В 1910 году предприимчивый англичанин Эрнест Мэнсфилд обнаружил здесь запасы мрамора. Мерцающий — розовый с белоснежными прожилками.

Обуреваемый идеями нажить на этом сказочное состояние, он привлек единомышленников, создал Северную Изыскательскую Компанию, зафрахтовал корабль, привез технику, ящики с динамитом, людей — в сезон у него работали по шестьдесят рабочих, — заложил поселок, окрестил его Нью-Лондон и с громадным энтузиазмом и размахом начал добычу мрамора.

Чистый гений — вроде нашего Жорика.

Тонны взрывчатки взломали скалы, разбросав глыбы мрамора по всему острову. На берегу возвели порт, от мраморных копей к порту проложили железную дорогу, на все про все ушло десять долгих лет. И, соответственно, десять полярных зим!..

Глядя на угрюмый островок с таким заковыристым ландшафтом — пешком не пройдешь километра, чтобы не сломать ногу, — я думала о том, сколько же старине Мэнсфилду пришлось тут хлебнуть лиха, сколько сил и средств он угрохал, какие приложил титанические усилия и великие жертвы возложил на алтарь своего мраморного тельца.

Наконец могучие глыбы мрамора отгрузили на корабль, и наш герой с драгоценной добычей тронулся в путь из нового арктического — в старый, добрый Лондон, который он собрался поразить в самое сердце.

Над северными широтами всходило долгожданное солнце. Мрамор сиял в первых солнечных лучах румяными гранулами и алебастровыми прожилками. Мэнсфилд глаз не мог от него оторвать, предвкушая, как будут потрясены заскорузлые души соотечественников, убежденных, что это дохлое дело.

Он сделал крупную ставку и не прогадал, в этом нет сомнения. Такого мрамора свет еще не видывал, и он — его первооткрыватель и добытчик!

По прибытии на родину Мэнсфилд арендовал склад, куда под покровом ночи сгрузил привезенный мрамор. А через пару дней на южном берегу Темзы в Бардж-хаусе он сколотил длинный дубовый стол и положил на него полтора десятка самых красивых плит, подобрав их по цвету и разнообразию орнамента.

На выставку образцов Мэнсфилд пригласил весь лондонский бомонд. Прибыли члены Королевского географического общества, знаменитые архитекторы, скульпторы, строители, явился даже известный масон, магистр восточной ложи.

Мэнсфилд — в твидовом клетчатом пиджаке и башмаках из телячьей кожи — сделал поистине сенсационный доклад с показом карт и фотодокументов, развернутых на большом планшете. Он поведал об уникальности этого месторождения, о неописуемой сложности добычи мрамора в условиях вечной мерзлоты, а главное — о том, что арктический мрамор ничуть не уступает мрамору из Каррары, а может, и превосходит его. И с этими словами распахнул занавес, который прикрывал стол с образцами. Фотографы настроили камеры, приготовились зажечь магний.

И вдруг… о, ужас! Вместо внушительных тяжелых плит, еще вчера сверкавших голубыми вкраплениями и янтарными прожилками, все увидели огромную грязную лужу под столом, а на столе осевшие горки белесоватого песка вперемешку с мелкими розовыми камешками. Мрамор Мэнсфилда оказался смерзшимся мраморным крошевом и осколками, спаянными льдом.

Катастрофа, крах, полное разорение, он стал посмешищем всего Лондона — знаменитый карикатурист Гарри Баффет-младший изобразил его на обложке «Панча» в виде Санта-Клауса, из мешка с подарками раздающего детям ледяные кирпичи.

Мы же, снимая шляпу перед беззаветным экспериментатором, сравним это происшествие с птицей счастья из сказки Метерлинка: очутившись в реальном мире, она неузнаваемо преобразилась, к великому разочарованию тех, кто искал ее, рискуя жизнью, преодолевая мучительные преграды, возлагая на встречу с ней самые безрассудные надежды.