засланный в эту глушь самим норвежским королем, чучела полярной фауны, горные отроги, выглядывая из тумана, махали нам вслед голубым платком, когда Леня шествовал к пристани с таким видом, будто он Христофор Колумб.

Лишь на минуту задержался он у деревянного столба, ощетинившегося указателями, которые гласили:

А над этим съехавшим с катушек указателем, смахивающим издалека на ерш для мытья бутылок, высился грозный дорожный знак, исключительно местный — треугольник с изображением полярного медведя.

Воспользовавшись краткой передышкой, я опустилась на корточки у кромки воды, погрузила в холодное море ладони и забормотала:

— Благодарю Тебя, Боже мой, что не отринул меня, но общником сделал Святынь Твоих, Пречистых и Небесных даров — во благодеяние и освещение душ и телес наших! Я маленький человек, обнимающий эту огромную Землю, и она умещается в моих объятиях. Неисповедимы пути Твои: мы с Леней держим курс в Ледовитый океан. Господи, спаси нас — от бронхита, артрита, гайморита, ринита, тонзиллита, диареи, отита, конъюнктивита, радикулита, и в приложение Божественной Твоей благодати пошли нам ангела сохраняющего и невредимых к славе Твоей от всякого зла во всяком благополучии соблюдающего. Да смилуются небеса над всеми нами, и пресвитерианцами, и язычниками! — воскликнула я напоследок и омочила лицо ледяной соленой водой.

— Я сфотографировал тебя, — сказал Леня, — когда ты молилась Гренландскому морю. Вон видишь точка на краю земли? Это твой вид сзади.

На пристани уже стояла, «разводила пары» бригантина, огромная, с раздутыми боками и отворенными парусами — прямыми на фок-мачте и косыми на гроте. Леня важно двинулся к этой белой лебеди, наивно полагая, что именно такую царицу вод морских снарядили для его дальнего плавания. И очень был удивлен и растерян, когда на борту прочитал «Ariella».

— Не понял, — сказал недовольно Тишков. — При чем тут «Ариэлла»?

Не замечая, что чуть поодаль, за куполами ее могучих парусов над форштевнем, с грехом пополам выглядывая из-за бетонного пирса, покачивался двухмачтовый соколик «Ноордерлихт», привязанный к чугунному кнехту, — всего-то шесть с половиной метров в ширину: ореховая скорлупка, на которой мы собирались пуститься в плавание по Ледовитому океану.

— Ой-ой-ой! — Леня даже не мог найти слова, чтобы передать свое изумление. — Сувенирная лодочка!!! Не ожидал я такого оборота, — стал он нашептывать мне. — Вообще это никакая не шхуна, а шлюпка! Она меньше ботика Петра Первого! Как мы туда все затиснемся?

Да, это было старинное суденышко, музейный экспонат, ему стукнуло сто лет. Ну и что? Мне он сразу глянулся своим аскетизмом. На романтической бригантине я бы всю дорогу вспоминала карикатуру: спиной к окну с видом на море сидят за столом три мужика, отец и сыновья — корявые, суровые. Мать — тоже изрядно потрепана житейскими бурями, половником разливает по тарелкам суп. Глядь — а в окне торжественно скользит по волнам ее припоздавшая бригантина с алыми парусами…

Поэтому я сказала:

— Ты, Леня, давай не умничай, а погружайся на корабль.

И первая деловито взобралась на борт шхуны.

Тем временем из своих переулков и тупиков, улиц и проспектов, с юга и севера, запада и востока, с великой осторожностью, друг за другом наши сухопутные горожане ступали на резиновую покрышку между пристанью и шхуной, стараясь не смотреть с высоты на плещущее под ногами море. С покрышки на фальшборт, потом на такелажный сундук, прыжок на палубу…

Все. Обратной дороги нет.

Прямо перед нами всходила на корабль, как примадонна на подмостки Королевской оперы или Королевского национального театра, театра «Барбикан», лучших оперных театров Парижа и Брюсселя, Дебора Уорнер. Во всех этих прославленных театрах планеты высокая героическая Дебора ставила «Короля Лира», «Гедду Габлер», «Мамашу Кураж» и другие шедевры оперного искусства. Видимо, спектакль по «Бесплодной земле» Т.С. Элиота надоумил, подтолкнул своего титулованного режиссера посетить безлюдный заснеженный Свальбард, оконечность мира, жемчужину Земли.

Постепенно шхуна заполнилась путешественниками. Нина Хорстман распределила всех по двое. Так и вижу, как еще в Лондоне, склонившись над планом судна, в клеточки кают она аккуратно вписывала фамилии будущих сожителей. Взвешивала на тончайших весах за и против, пытаясь соединить несоединимое, вычеркивала, группировала, перетасовывала музыкантов, ученых и художников по парам — кто с кем будет «делить жилье».

А делить-то, в сущности, было нечего, каюты «Ноордерлихта» — идеальное пространство для клаустрофобии. Две шконки с деревянными бортиками, верхняя и нижняя, тонули в полумраке. Слева от коек — раковина и маленькая полочка. На стенке три крюка для одежды. Пожалуй, из мебельного гарнитура — все.

— А что? Чистенько тут, — удовлетворенно сказал Леня. — Конечно, у нас во вьетнамской джонке было намного просторней. Но, как гласит норвежская пословица, в тесноте, да не в обиде.

Мы быстро затащили в каюту рюкзаки, пакеты, чемоданы с Луной, сузив жизненное пространство до