величественным городом; и хотя сегодня она исчезла, мы можем обнаружить отражение ее архитектурного блеска в этой церкви, а также в многочисленных, все еще производящих впечатление руинах Северной Сирии.
Одна из неожиданных особенностей этой церкви — каменная платформа, на которой стоял столп святого Симеона, остающаяся в центре восьмиугольного пространства. Вокруг нее — нагромождение камней поменьше, среди которых — кто знает? — могут быть остатки рухнувшего столпа, разбившиеся при падении. Я задумался: почему французские археологи, столь хорошо умеющие собирать воедино распавшиеся объекты, не попытались восстановить столп святого Симеона, или почему Общество по туризму, действующее на территории Сирии, не настояло на этом? Ведь никто не станет оспаривать тот факт, что, будь эти камни сегодня расположены вертикально, а не горизонтально, место это вновь стало бы широко известным. Паломники прибывали бы сюда толпами, как бывало во дни Евагрия, и властям пришлось бы проложить приемлемую дорогу.
Я без труда могу представить себе, насколько невероятной казалась эта церковь во времена, о которых писал Евагрий; он искренне верил, что здесь обитают духи, и ничуть не сомневался, что видел призрака — проблеск света на галерее восьмиугольника, Евагрий наблюдал его, стоя в толпе сельских жителей, часть которых танцевала вокруг столпа. Но вполне мог присутствовать и другой, более внушительный призрак, которого Евагрий не заметил, — лик святого Симеона Столпника, с бородой, как и при жизни, являвшийся серди колонн. Сидя среди руин, я думал об иронии истории: человек, которому требовался только столп в 60 футов высотой, после смерти получил такое количество колонн. И разве так уж невозможно, что бородатая голова столпника время от времени являлась в церкви, в надежде найти того, кому можно было бы на это пожаловаться?
Среди заброшенных руин бродил босоногий арабский мальчик, присматривавший за козами, черными, белыми и рыжеватыми, с мягкими, бархатистыми ушами. Они карабкались по развалинам церкви, жевали зеленые листья травы, прораставшие сквозь трещины, с неутомимой прожорливостью, некогда уничтожившей все насаждения античных и библейских земель. Тут и там животные сталкивались на узком участке и, опустив безрогие головы, бодались лбами. Козы, мальчик-пастух и руины напомнили мне те печальные картины, которые часто писал Пиранези; я сказал «печальные», потому что многие цивилизации пришли в развитии к тому же итогу: расколотые арки, прожорливые козы, живописные, но совершенно невежественные пастухи…
Осматривая Калаат Симан, безусловно, один из величайших в мире христианских памятников своей эпохи, я думал: просто невозможно поверить, что подобное место, с прилегающими монастырями, обстоятельно выстроенными приютами, с целым городом, возведенным в интересах паломников, было создано в память о человеке, который всю жизнь провел на столпе. Я уверен, у нас нет права критиковать ни святого Симеона, ни его время, потому что нам крайне сложно даже пытаться понять мировоззрение мира, существовавшего в IV веке, мира, бунтовавшего против всего материалистического. После веков преследования христианская церковь вышла на свет дня, и, внезапно избавившись от подавления, христиане выражали свою веру разнообразными, порой весьма эксцентричными способами. В тот век больше думали об ином, горнем мире, нежели о том, в котором мы живем, и, естественно, не находили в поведении столпника ничего эксцентричного; на одного человека, насмехавшегося над святым Симеоном, приходилась сотня тех, кто с восторгом взирал на него и далее — на небеса. Святой всего лишь выражал таким образом идею аскетического движения, распространившегося на Востоке и приведшего изрядную часть населения Египта в пустыни, где люди ходили в рубахах из конского волоса и питались хлебом и водой.
Слава и пример святого Симеона оказались столь заразительны, что Сирия превратилась в страну отшельников-столпников. Они, словно совы, гнездились на всех подходящих высоких точках, а некоторые находили пристанище в ветвях древних деревьев. Есть письменные свидетельства, что в правление Константина II великая буря в Сирии стала причиной настоящего опустошения среди отшельников, так как ветер сдувал святых мужей с «гнезд» и даже опрокидывал столпы.
Из Сирии этот примечательный культ распространился на Малую Азию, Палестину и Месопотамию, тогда как на Западе известен единственный отшельник-столпник: монах Вульфлаик из Кариньяна в Арденнах, согласно сообщению Григория Турского, соорудил столп, с которого ему приказал спуститься местный епископ. На Востоке изолированные от мира отшельники-столпники встречались еще в XVI веке, а самый последний, по слухам, жил в Грузии в первой половине XIX века. Естественно, мы можем сделать вывод, что такой человек выражал веру, основанную на идеях, изначально пришедших из Индии и эхом отозвавшихся в восточных верованиях и даже в греческой философии; они гласили, что тело и душа находятся в постоянном конфликте друг с другом, и душа достигает свободы, только полностью победив тело. Следовательно, отшельники стремились не к тому, чтобы подчинить страсти с помощью монашеских правил и личной воли, но к их окончательному подавлению. Необычно то, что отшельники и анахореты были не духовными лицами, а мирянами, которые внезапно восстали против материальности, и этот бунт в III–IV веках охватил весь Восток, побуждая многих людей бежать в пустыню в поисках спасения души.
Не менее странно, что физические трудности оказались весьма полезны для здоровья. Большинство отшельников дожили до весьма преклонного возраста. Один столпник сидел на своей вершине до ста лет. Даниил Константинопольский, самый знаменитый столпник после святого Симеона, тридцать лет провел на столпе и умер в возрасте восьмидесяти лет. Зимой его часто засыпал снег, все вокруг покрывалось льдом, он жестоко замерзал на холодных ветрах, приходивших с Черного моря; однажды пораженный этими условиями существования император Лев послал людей выстроить для отшельника маленькую хижину. Но промерзающий до костей старый святой, сидевший на вершине столпа, отказался «потчевать плоть» таким удовольствием, и посланцы императора вынуждены были отступить. Слабеющее тело взяло верх над теми, кто пытался погубить душу святого, помогая ему прожить подольше.
Мой водитель подошел и сообщил, что нам пора ехать дальше, так как дорога на Алеппо после наступления темноты кишит разбойниками. Я распрощался с Калаат Симан, и вскоре мы уже мчались через безлюдную местность. Солнце тонуло за горизонтом у нас за спиной, озаряя небо розовым цветом фламинго, постепенно переходившим в красный, а затем и в пурпурно-синий. Необычного вида деревушки, типичные для равнины Алеппо, напоминали ряды яиц, установленные в специальную коробку, иногда они лежали совсем рядом с дорогой, иногда проступали вдали, на фоне неба. Опускалась темнота, засияли звезды. Заяц с невероятно мощными задними лапами, напоминавший изображения его собратьев со старинных монет Мессаны, бросился в сторону, испугавшись света фар нашего автомобиля. Затем внезапно мы заметили впереди, на равнине, огни Алеппо.
Тем вечером я был представлен молодому бею Алеппо. Можно было бы предположить, что это окажется живописный персонаж с золоченой турецкой саблей до колен, но времена переменились, и бей оказался застенчивым молодым человеком во фланелевом костюме и коричневых замшевых туфлях. Его круг интересов был обычен для богатого молодого человека. Он знал Париж и надеялся как-нибудь полететь в Лондон на автошоу.
В разговоре с ним я упомянул, как трудно найти водителя-сирийца, согласного отправиться по пустынной дороге в Пальмиру. Один говорит, что не знает, как туда добраться, или боится заблудиться в песках, другой жалуется на плохую дорогу, а третий соглашается, но требует совершенно невозможную сумму.
— Я сам отвезу вас туда. Мне все равно нечем заняться, — заявил бей.
Я напомнил ему, что собираюсь в путь в четыре часа утра, на следующий день.
— Все в порядке, — ответил он. — Я заеду за вами в четыре утра.
Пальмира расположена почти в двух сотнях миль от Алеппо, если считать по прямой, но я хотел сначала заехать в Ресафу, а это предполагало дополнительный крюк, так что общий путь составлял около трехсот миль. Вероятно, на Западе, если незнакомец под влиянием минутного порыва предлагает подбросить вас до Карлайла, вам покажется совершенно естественным, что затем речь зайдет о вознаграждении. Но на Востоке внезапные поразительные проявления гостеприимства и щедрости восходят к традициям бедуинов, которые готовы поднести путнику последнюю овцу, даже если никогда прежде не видели этого человека, так что неожиданное, искреннее предложение бея следовало воспринимать как пример именно такого отношения. Я был рад принять его помощь и отправился в
