— Вы жили в городах? — спросил я у женщины.

— Да. Я была горничной у лорда X.

— А Грания бывала в городе?

— Нет.

— Ей никогда не хотелось шелковых чулок, кино, губной помады, пудры и сигарет?

Женщина согнулась от смеха.

— Ты слышала, Грания? — спросила она.

— Да, — ответила девушка и тоже рассмеялась.

Она избавилась от застенчивости и стала серьезной.

Большие туманные глаза ее уставились на меня.

— Грания, — сказал я, — у вас имя, как у королевы. Что бы вы сделали, будь у вас шиллинг?

Она подумала с минуту, опустила глаза и снова подняла взгляд. Прошептала что-то по- ирландски.

— Она говорит, — перевела женщина, — что купила бы передник.

— Голубой, как небо? — спросил я.

— Да, — ответила Грания по-английски. (О Грания! А я-то думал, что у тебя ни капли тщеславия!)

Я протянул ей шиллинг. Она медленно приблизилась, восхищенная, как ребенок, и взяла монету пальцами, стылыми от морской воды.

Наступила торжественная пауза.

— Ни к чему врать, — серьезно сказала женщина. — На этот шиллинг она купит не передник. Но, — она важно взглянула на меня, — она бы его купила, если бы это был шиллинг и шесть пенсов.

Грания покраснела и взяла еще шесть пенсов. После чего мы все прыснули со смеху.

— Я приду как-нибудь еще, Грания, и посмотрю на вас, когда вы будете стоять у моря в своей красной юбке и в голубом переднике. Вы будет похожи на королеву из сказки…

— Да, — сказала женщина, — и если ты будешь хорошей девушкой, джентльмен возьмет тебя с собой, Грания…

Мы снова расхохотались и попрощались…

Я повернулся на повороте дороги и увидел, что Грания стоит на стене, ветер играет ее спутанными волосами. Она смотрела мне вслед и махала на прощание смуглой рукой.

Однокомнатный домик стоит на холме в миле от дороги. В домике живут мужчина, женщина и восемь детей. Следующий домик, что редкость в этом районе, находится в трех милях отсюда, а ближайший магазин — в десяти. Это задворки Коннемары. Семья связана с миром людей только через веру в Бога, иначе бы она потерялась, как горная овца без пастуха.

Семья представляет собой одинокий сторожевой отряд христианской культуры — если это не слишком сильное слово. Еще я сравнил бы ее с полевым цветком, выросшим в следе, оставленном на земле ногой святого. Они живут в тени Бога. Говорят о Нем, словно Он помог им утром испечь лепешку на торфяных углях, словно вечером помог спасти свинью, забредшую в болото.

Святой Колумба, оставивший Ирландию 1365 лет назад, чтобы обратить в христианство север Англии, является для них большей реальностью, чем любой живой человек. Они говорят о нем так, словно видели его собственными глазами. Поначалу кажется, что они описывают человека, с которым повстречались в горах на прошлой неделе. Они расскажут, как он излечил мать от зубной боли, как попрекнул сына в тот день, когда вели с ярмарки черных коров, — простые истории, созданные ими и их предками днем на горе или вечером возле очага, и повторяемые так часто, что сделались правдой.

Они живут в мире жестокой красоты, ибо дикая природа вокруг них никогда не обещала ни пищи, ни защиты от злого человека или дикого зверя. Их чахоточного вида корова печально бродит по каменистой почве в поисках травы. Бедное тощее создание, с выпирающими наружу ребрами. У них три картофельных поля, каждое размером с коврик. От одного участка до другого десять минут ходьбы, потому что только в этих местах проходит геологический разлом, содержащий тонкий слой почвы.

Они так привыкли к недостатку пищи, что голод — то, чего они не замечают…

Но если бы им предложили переехать на лучшую землю, в другое графство, они закололи бы вас вилами!

Мужчина для меня — загадка. Он не догадывается, что я знаю о его шестимесячном пребывании в тюрьме за приготовление потина. В туманный день в горах его поймали с поличным, свалились на него коршуном в то время, как он готовил «снадобье» в пещере. Тюрьма не оставила на нем отпечатка. Полагаю, он просто сидел в камере и думал о святом Колумбе.

Никогда не видел более оборванного человека. Его брюки представляют невероятное зрелище. За свою жизнь он, должно быть, имел и наследовал двадцать пар, каждая из которых была в том же поразительном состоянии. Если бы он уснул в горах, гномы сыграли бы на нем в шахматы.

Как и все его племя, человек он добрый, с хорошими манерами, с задумчивыми темными глазами и тонким носом с высокой переносицей. Он похож на опустившегося аристократа. Когда вы видите его впервые, то думаете: «Да это старый бродяга!» и обращаетесь к нему небрежно, ожидая услышать грубость в ответ, однако он отвечает вам вежливо, с улыбкой, речь его хорошо построена. Вам тут же становится стыдно.

Как он содержит большую семью, просто не представляю. (Возможно, они сами себя содержат.) Целый день он сидит на большом камне, курит трубку, глядит на горы, словно ждет чего-то, что никогда не случится…

Может, болото расскажет о нем другую историю…. Впрочем, переменим тему и познакомимся с его женой.

В домике темно, потому что окна, расположенные наверху, не больше листа писчей бумаги, и все пропахло торфом. Запах торфяного огня не выветрился за столетия. Торф горит ясным алым пламенем и рассыпается в белый пепел, похожий на тальк. Над очагом висит большой черный котелок. На стене картины с изображением Святого Семейства и бегства в Египет.

Женщина стоит на коленях на земляном полу, качает колыбель, из которой выглядывает обезьянье личико пятимесячного младенца. Вокруг нее копошатся и лепечут трое детей в возрасте одного, двух и четырех лет. Двое старших мальчиков в школе. Две рослые девочки (одной двенадцать, а другой четырнадцать) помогают по дому: оттаскивают младших от огня, мешают что-то в черном котелке или несут вахту у колыбели.

Матери этого добросердечного семейства около тридцати шести, но выглядит она на пятьдесят. Красота в Коннемаре улетает буквально за ночь. Жаль смотреть на красивых девушек, в двадцать лет состарившихся от тяжелой работы, недостатка пищи и отсутствия ухода. Эта женщина некогда была романтически красива, и даже сейчас при должном уходе, визите к стоматологу, парикмахеру, портнихе и посещению ванной комнаты, она еще могла бы показаться привлекательной. Она принадлежит к латинскому типу — тонкая, крепкая, глаза большие, темные, добрые, в них отражается многовековая глубина, и они глядят прямо на тебя.

Самый серьезно настроенный социальный реформатор не смог бы повлиять на этих людей. Здесь не станут рассуждать о классовом барьере. Вы видите перед собой мрачную бедность, но не неряшливую бедность трущоб, не жалкую бедность, потому что эти люди себя не жалеют.

Они озадачили бы любого социального работника, не говоря уж о женах священников!

Итак, мы сидим, говорим о младенцах, о прорезывании зубов, кашле, трудностях выращивания детей. Другими словами, обсуждаем жизнь.

Она качает колыбель. В это время входит курица, оглядывает собрание, недовольно кудахчет, склевывает что-то с пола и удаляется.

— А я потеряла только двоих, — говорит мать с оттенком гордости. Выходит, было еще двое детей! Я спрашиваю, как врачу удается добраться до таких домиков в горах, а она отвечает, что за всю свою жизнь не видела врачей.

Трудно добыть достаточно еды, говорит она, тем более что девочки подрастают. Они живут на картошке и яйцах, когда яйца есть, и на молоке. Мяса они никогда не ели. Но — слава Господу! — все живы