постепенно заполняется быками, овцами и свиньями. В воздухе висит пыль от множества копыт, отовсюду раздается блеянье, мычанье и хриплые крики. В этот хор вплетается стук посохов и подбитых гвоздями подошв о булыжную мостовую. Странствующие торговцы, которые в обычное время бродят по деревням, тоже здесь. Они раскрывают свои необъятные кожаные саквояжи и под бесстрастным взглядом норфолкских крестьян выкладывают самый невообразимый ассортимент товаров. Они явно рассчитывают поразить покупателей, но те и ухом не ведут: молча смотрят, до поры до времени воздерживаясь от комментариев. Эти люди от природы замкнуты и не склонны к проявлению восторга. К торговцам они относятся с традиционной осторожностью — как бы не обманули! Ох, нелегкая это работа — что-то продать на норфолкском рынке.

— Да этот портсигар из чистого серебра! Вот ей-богу, не совру — я подобрал его в вагоне поезда. Сам удивляюсь: чего только люди не теряют в дороге! Наверняка принадлежал какому-нибудь лорду. Ты посмотри! Здесь и надпись есть — монограмма называется — «лорд Бланк». Ну, и кто теперь скажет, что это не…

Но никто ничего не говорит — в Норфолке это не принято. Пусть говорят другие!

На площади появляется таинственный грузовичок. Боковые стенки у него сняты, чтобы публика могла наблюдать за происходящим внутри. А там на небольшом возвышении стоит стол и два стула, на столе — непонятного назначения электроприбор, основную часть которого составляет аккумуляторная батарея. Оставшиеся борта сплошь оклеены рекламными листовками, в которых восхваляется новый способ лечения ревматизма. Тут же висят невнятные рентгеновские снимки. На платформу медленно, несмело поднимается пожилая крестьянка. Видно, что она боится — губы побледнели и дрожат. Тут же кружком стоит ее родня, все наблюдают, затаив дыхание: исцелит или убьет? Женщина, перекрестившись, берется за электроды, ассистент включает слабый ток. Глаза у бедной старушки, кажется, готовы выпрыгнуть из орбит. Через пару секунд сеанс окончен. Женщина спускается вниз, возбужденные родственники сразу же ее обступают:

— Ну что, ма? Тебе полегчало?

— Да вроде бы!

За стойкой бара норфолкские фермеры часами делят заработанные фартинги. Где еще вы увидите такую ожесточенную торговлю? Два норфолкца способны целый день торговаться за несчастный четырехпенсовик.

— Мне сигару, — говорит здоровенный краснолицый фермер в лавке, куда я тоже зашел прикупить табака. — И не вздумай мне всучить что-нибудь из твоей дряни, ’бор!

(В Норфолке не привыкли церемониться).

— Девять пенсов, — объявляет торговец, демонстрируя товар.

— Семь, — делает встречную заявку фермер.

— Нет, ’бор, сигара стоит девять пенсов.

— Ну, и кури ее сам за эту цену!

— Ладно, восемь пенсов, — сдается торговец. — Себя обкрадываю. Берешь?

— Беру, беру… Хотя, зуб даю, она того не стоит!

Когда дверь за фермером захлопывается, продавец пожимает плечами:

— Она и впрямь стоит восемь пенсов… но не говорить же об этом вслух!

Ночной Норидж представляет собой волшебное зрелище — особенно если смотреть на него с замковых стен. Крыши домов ярко блестят в лунном свете, зыбкое зеленоватое свечение окутывает тонкий шпиль собора, а внизу расстилается таинственный лабиринт темных узких улочек. Одинокий припозднившийся гуртовщик перегоняет свою отару через опустевшую рыночную площадь. В такие минуты кажется, будто минувших столетий как не бывало. И снова из раскрытых чердачных окошек доносится поскрипывание ручных ткацких станков, а вдоль пустынных набережных медленно движутся призраки фламандских кораблей.

Неподалеку от Кромера расположена деревушка Клей-некст-зэ-Си (жители Норфолка произносят ее название как Клай), сразу за которой начинаются солончаки. На целые мили тянется однообразная низина, отделяемая от моря узкой полоской желтого песка. В часы отлива она оголяется, но затем море возвращается и лихим кавалерийским галопом наверстывает свое. Это пустынная местность, где тишину нарушают лишь шепот ветра да крики морских птиц. Люди сюда не захаживают, если не принимать в расчет одержимых натуралистов, которых гонит научное любопытство и желание познать мир солончаковых пустошей.

Ветер колышет морскую гладь — мили и мили бледносиреневого цвета; то там, то здесь проступают огромные пятна розового и лилового оттенков: морская вода заполнила выемки в рельефе и образовала озера; золотые облака громоздятся над кромкой моря и медленно, будто сказочные галеоны, наползают на сушу. Солнечные лучи отвесно падают на плоскую равнину и дополнительно усиливают все это многоцветие. Они порождают столько тончайших оттенков, что никакими словами не передать великолепие пейзажа — здесь требуется хороший художник-акварелист. Прибрежные солончаки только кажутся пустынными, на самом деле они наполнены жизнью. Вот серо-голубая цапля бесшумно взмывает над зелеными зарослями камышей и летит прочь, выпрямив ноги, лениво взмахивая сильными крыльями. Немного поодаль она снова опускается на землю — ее темная головка возвышается над камышами, глаза зорко следят за вашими передвижениями. На обломках рыбачьих лодок рядами сидят белые чайки.

Внезапно стая приходит в движение — вспышка белого цвета, сопровождаемая громкими криками. Чайки срываются с места, поднимаются в воздух: оранжевые лапки втянуты, плотно прижаты к белым перьям брюшка. Птицы набирают высоту, описывают беспорядочные круги, затем замирают и парят, распрямив крылья. Полет длится недолго, и вот уже стая снова устремляется к земле: каждая чайка — словно белая вспышка с оранжевыми мазками лапок. Начинается прилив, и вода наступает на берег. Она жадно поглощает сушу, крутясь и пенясь, заполняет небольшие ложбинки и извилистые русла ручейков. Еще минуту назад илистые отмели были сухими, а теперь они скрываются под водой, которая коричневой змеей вползает на берег — извивается и пузырится, образуя на границе светлую кромку из морского критмума.

И весь этот спектакль — с криком чаек, плеском воды и ветром, нагоняющим морскую голубизну, — ежедневно разыгрывается без зрителей. Ибо это странное, ничейное пространство не принадлежит ни земле, ни воде. Вернее сказать, это прекрасное и диковинное место — наполовину суша, наполовину море. Каждый день море наступает, пытаясь отвоевать его для себя, а трава отчаянно сопротивляется, отстаивая свои права. Если повернуться спиной к морю, то вдалеке вы увидите зеленые луга и деревушки, словно прорисованные уверенным пером художника, и серые церковные башенки над кронами деревьев.

Они цепочкой выстроились вдоль всей границы солончаковой пустоши — странные маленькие селения, некогда бывшие портовыми городками. Непомерно большие церкви, одиноко стоящие посреди лугов, свидетельствуют о том, что некогда здесь жили люди и кипела торговля. В Блейкни церковь имеет дополнительную башню — раньше она исполняла роль маяка, а теперь находится на грани разрушения. Они все пришли в упадок и медленно разрушаются — и Клей, и Солтхаус, и Уэйберн (чья древняя гавань превратилась в гнездилище диких птиц), и Уэллс-некст-зэ-Си. Все эти прибрежные деревушки — бывшие порты — пали жертвой моря.

Деревушка Стиффки находится в маленькой укромной долине. Она знаменита своими собирательницами моллюсков. Чтобы увидеть их, мне пришлось отправиться на дальнюю прибрежную пустошь. По пути я форсировал многочисленные ручейки и протоки — благо кто-то позаботился наладить мостки из гниющих бревен, — прошагал целые мили по болотной жиже, прежде чем добрался до песчаного пляжа, густо усеянного обломками кораблекрушений (по обилию этих самых обломков здешний берег мог бы поспорить с Нидлз[54]). Здесь я увидел десятки черных фигурок, которые, согнувшись в три погибели, копались в песке в поисках «стьюкийских голубых» — именно так называются знаменитые ракушки.

Навстречу мне двигалась одна из собирательниц моллюсков, на спине она несла огромный мешок с добычей. Собственно, почему я решил, что это женщина? Угадывать пол этого странного существа, ориентируясь на одежду, было неблагодарным занятием. Что можно сказать о черных кюлотах и толстых шерстяных чулках, которые насквозь промокли от морской воды? Комплект дополняла старая черная шаль и