религиозную картину. Если Бог даст жизни и сил, одна из задач моего богословствования — разъяснить смысл иконопочитания, — он софиологический. «Образ» только потому возможен, прежде всего, что человеческий образ есть и Образ Божий, Первообраз, ибо человек и сотворен по Образу и подобию. Поэтому и Христос воплотился, воспринял человечество не как чуждую для Себя и низшую одежду, но как Свое собственное лицо, только абсолютное, ибо не тварное. В Его лике единство вечного и тварного человечества, софийность,

Обыкновенно говорят, что изобразимо, потому что воплотился, а надо наоборот: воплотился, потому что изобразим — единый Образ. Но до воплощения этот Образ был «невидим», ибо принадлежал божественной области Софии нетварной, и затем, воплотившись, стал явен в Софии Тварной, т.е. вочеловечившись; это не значит, что стал человеком, им не бывши, но показал истинного человека в человеке неистинном, тварно-греховном. И сила иконы не только Богочеловек, но и человекобог, здесь античное человекобожие (статуи) прямо встречается с христианством (иконой). Но это относится к «образу», т.е. естеству, а есть еще ипостась, которая «невидима» и неизобразима, но она вселяется, вернее, соединяется чрез освящение (которое совсем не введено в догматическое определение) и тем устанавливается различие между бездушным портретом и одушевленной иконой (последнее говорить боялись, потому что думали, что так получится идолопоклонство) А кроме того, с тобой и на тебе я с радостью постигаю, что изображение, софийную телесность Богочеловека как человека передают не только формы и черты, но и краски, свет и цвет. Символика красок не только символично-орнаментальна, но реальна. Краски суть свойства Христова человечества, софийны, и они не подбираются по красивости, но зрятся. Краски суть софиесловие, следовательно, богословие, суть идеи, жизнь откровения. Это я отвлеченно понимаю, но этому ты меня научаешь. Ты — богослов настоящий, софийный, — и я о тебе радуюсь, мой друг и товарищ. Господь тебя да сохранит и благословит! Вероятно, больше писем не будет, — может быть, из Швейцарии.

======================================

4 (27) июня 1930 г. воскресенье

Дорогая Юля!

Посылаю тебе эти мысли, конечно, неразвитые, но выношенные и существенные — мы их будем обсуждать. Еще к этому надо добавить об умном делании, о молитве Иисусовой. Насколько оно связано с нигилистическим аскетизмом, оно отпадает само собой, потому что теперь для нас могло бы оказаться духовным сластолюбием и эгоизмом. О достижениях этой молитвы, в частности о сведении ума в сердце и самодвижной молитве не могу судить за отсутствием опыта, и это отсутствие для меня, конечно, не только компрометирующе греховно, но и обессиливает. Однако не уверен, нужно ли за этим гнаться, потому что все-таки и это есть лишь частный случай, а не единый универсальный путь, и затем не знаешь, сколько здесь духовного, а сколько оккультного. Я только что прочитал «Рассказы странника» и нахожусь под их впечатлением, все обдумываю их. Но молитва Иисусова с ее краткостью и простотой и с обращенностью к Имени Иисусову — это могу свидетельствовать даже по крохам своего опыта — она разогревает душу, и она как-то естественна (так что — сказать ли? — пред Св. Дарами иногда, наряду с личными молитвами — и ею молишься, а также и перед причащением и после причащения). Этот пробел в моем опыте так обесценивает мою «аскетику», что я сам чувствую себя не свое на себя берущим. Но хотелось наметить грани (или главы) христианской жизни не по типу обычной (Феофановской) аскетики, хотя она и верна как стадия развития, первые шаги и пути, а также для монашествующих. Если хочешь, можешь эти листки оставить для себя, не рвать.

Благословляю. Пр. С. Б.

======================================

28 VI / 11 VII 1930

Дорогая Юля!

В ожидании от тебя письма начну писать тебе исподволь, что хочется и нужно сказать, хотя все это будет только повторением сказанного в разные времена. Лично для тебя боюсь развития истеричности, не только на почве личного подвига и перенапряжения, но и наследственно от папы: это есть «пакостник плоти», у каждого свой. Все-таки иногда ты бываешь отвратительно зла и как-то действительно наследственно специфически нервна. Злость есть всегда грех, сколько бы смягчающих обстоятельств она для себя ни имела, а специфическая нервность есть судьба, т.е. эмпирия, с которой надо считаться и бороться, у каждого своя. Сверх этого, тебе, как и всякому, угрожает холодное жесткое сердце, но этого я опасаюсь меньше, тем более, что ты живешь достойно, по-Божьему, на своем пути, то этого и не будет. Как я писал тебе и всегда говорил, к Богу мы обращены покаянием: блаженны нищие духом. Без покаяния нет богосыновства и истинного дерзновения, и без него самодовольство и самоутверждение, в котором также нет Бога. Быть может, в самом деле иметь явные, так  сказать, греховные грехи для человека спасительнее, чем не иметь их явных, но, конечно, иметь их в глубине. Фарисейство хуже блуда и мытарства. В конце концов, грехи не существенны, если есть истинное видение себя в грехе, т.е. покаяние и смирение. Не грехи отлучают человека от Бога, если он кается, но самость. Надо иметь зрелый духовный возраст, чтобы каяться без явных грехов, видеть себя во грехе без этих вспомогательных средств, а жгучая боль и стыд греха нас иногда исцеляет от худшего. Покаяние есть елей души, оно дает ей слезы (которых мы не знаем), оно мягчит, и оно учит нас не судить и потому снисходить. Оно есть наша любовь к Господу, которого мы грехами оскорбляем. Оно дает нам непрестанное сознание тварности своей, которая изничтожается перед Творцом. Можно ли даже стремиться к безгреховности и праведности? Нет, только к борьбе с грехами, к очищению сердца от них, ради любви к Богу. Также и не надо никакой корысти духовной: ни знамений, ни чудес, ни даже спокойствия совести, а надо только любить Господа и в этой любви находить всю опору и награду. Покаяние открывает сердце наше и для любви к ближнему, потому что смиряющийся любит другого, потому что искренне может чтить его выше себя, и потому что видит в нем состраждущего сочеловека, создание Божие, — и Бога любит в человеке т любовь Божию к нам... И не надо искать особых путей духовной жизни, если есть покаяние, потому что оно и есть этот путь.

Но покаяние спасительно только тогда, когда оно соединяется с молитвой, с разговором души с Богом. Мы разучились или не научились разговаривать с Богом на молитве, и отчасти причина этому — наши молитвенники, содержащие в себе классические и боговдохновенные молитвы, но и заслоняющие нас от Бога. Поэтому надо отыскивать молитву от себя, приучать себя молиться Богу обо всех своих действительных нуждах, т.е. не «как язычники, которые думают, что в многоглаголании будут услышаны», (нечего молиться о готовке обеда, потому что Бог тебе это вверил, надо лишь благословиться, перекреститься перед этим), но о трудностях, о задачах, о неясностях и... о других — надо молитвой учиться любви. В конце концов имеет прикладное значение, где и как молиться: в храме или дома, долго или коротко, лишь бы был этот разговор с Богом и отрыв души, отвод ее из этого мира к Богу. Необходимо также св. Причащение. Господь дал нам Себя, и надо питаться хлебом жизни. Разумеется, необходимо и таинство покаяния, разрешение грехов, омытие от них, но необходимее св. Причащение, потому что оно уже само учит покаянию.

Эти три: 1) покаяние постоянное, 2) живая молитва, 3) причащение — суть путь духовной жизни. Имея это, нечего искать особливых путей или руководства, потому что здесь, в этом искании, есть и от лени, и от любопытства, и от суеверия, и от суетности. Пошлет Бог благодатную встречу, благодари Бога, нет — живи одна, потому что не одна, но с тобою Отец Небесный, с тобою Христос и Дух Святой.

И ко всему этому еще прибавлю — нечто антимонашеское: надо любить, и не вообще, но в частности... Вторая заповедь подобна ей (первой): люби ближнего своего, как самого себя. «Не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, которого не видит?» И мы имеем от Него такую заповедь, чтоб любящий Бога любил и брата своего (1 Ин. 4,20-21). Это закон общечеловеческий: любить Бога, любя близкого своего, и нельзя любить Бога, возненавидев ближнего своего. Чье сердце не открывалось любовью и для любви к человеку, оно не открыто и для Бога. Какова бы ни была эта личная любовь: к матери, к сестре, другу, жениху, мужу, все равно (т.е. может стать все равно). Важен опыт любви, путь любви.* Любовь вообще, т.е. абстрактная («духовная») также не есть любовь, как