В тот же день, получив, в дополнение ко всем другим известиям, тревожный рапорт полковника Симонова, губернатор сделал распоряжение бригадиру барону Билову выступить с воинским отрядом при шести полевых пушках навстречу самозванцу. Билову предписывалось идти к Илецкому городку, злодейскую толпу разбить, мятежников переловить.

К вечеру 25 сентября 1773 года отряд барона Билова прибыл в Татищеву крепость, что в шестидесяти шести верстах от Оренбурга. А часа два спустя подъехал туда на бричке и сам Билов.

Комендант крепости, старик Елагин, с нескрываемой радостью встретил его возле крепостных ворот:

— Ну вот, батюшка Иван Карлыч, и вы пожаловали, спасибо! А утресь ко мне дочерь заявилась, Лидочка. Она, ежели изволите помнить, с нонешней весны в замужестве за Харловым, комендантом Нижне-Озерной. Ну, вот он и отправил её в родительский дом: в Татищевой, мол, укрытие-то покрепче…

Ох, господи, вот до чего дожили, Иван Карлыч!.. Слыхано ли, видано ли, чтоб казаки, нарушив святую присягу, к разбойнику передались! Ну, да ничего! Мы им покажем, где раки зимуют… В бараний рог согнем… И без промедления! Как полагаете?

— По сведениям, у злодея до трех тысяч касаков и всякий сброд, — тяжело шагая рядом с Елагиным и посапывая, отозвался тучный, коротконогий барон Билов.

— Откуда там три тысячи?! А хотя бы и так. У нас ведь тринадцать пушек.

— У него, по имеющимся данным, тоже пушки есть. Но… будем уповать, что пресечем!..

— Он, батюшка Иван Карлыч, этот супостат Емелька, в Илецкой Защите атамана Портнова повесить приказал… Таковы слухи в народе.

— Фсдор, фсдор! — вращая водянистыми глазами, выкрикнул Билов и потянул из кармана трубку с кисетом.

— Нет, не вздор, — неожиданно рассердясь на легкомыслие немца, сказал полковник Елагин. — Да что вы, Иван Карлыч, все как-то в натыр идёте?..

Они шли по узкой крепостной улочке, обстроенной приземистыми, крытыми соломой глинобитными казармами, кирпичными красными складами фуража, амуниции, топлива, зарывшимися в землю и обложенными дерном пороховыми погребами. Между постройками — небольшие огороды с грядами мака, подсолнухов. Много скворешен на шестах. У колодца с журавлем — два длинных корыта, жидкая вокруг грязца и деревянные надолбы, огрызенные лошадьми.

Человек пятнадцать молодых казаков, по-особому подсвистывая — фиу, фиу, — поят коней с оживлением, что-то рассказывают, громко хохочут. Завидя командиров, смолкают и, перемигнувшись друг с другом, без особой охоты и радения, кой-как вытягиваются перед проходящим начальством. Рожи у казаков себе на уме, в прищуренных глазах их отблеск тайных мыслей. Рассеянный Билов этого всего не замечал, но благоразумный и пытливый полковник еще и до этого дня видел в поведении своих людей нечто странное, пугающее, и это сильно угнетало его.

Да взять хотя бы этих пожилых, плохо бритых солдат с обветренными, морщинистыми лицами. Вот они сидят вдоль казарм, на завалинках. Двое, поглядывая на багряно-мутный диск заходящего солнца и сугорбясь, тянут грубыми голосами, как слепцы, заунывную стихиру; другие, вооружившись большими иголками, сощурившись, латают порты и рубахи. Иные, поставив в ногах шайки с водой, при помощи шомпола и палки неторопливо промывают стволы ружей и пищалей, а иные сидят вовсе без дела, балакают, как старухи у паперти, позевывают, закрещивая беззубые рты. Словом, держат себя солдаты так, будто кругом тишь да гладь.

Проходя, Елагин нарочито строго смотрит в их сторону. Солдаты неохотно встают, и уже нет того, чтобы — каблук в каблук, грудь вперед, руки по швам. Один даже не подумал подняться. Поелозив задом на завалинке, он спрятался за спину стоявшего перед ним и притаился.

— Кувалдин! — в полный голос окликнул старого солдата полковник. — Встать, сукин сын… Ко мне!..

Шарпая по земле ногами, старик кой-как подбежал.

— Почему не встаешь, когда перед глазами начальство! — Старик мялся, молчал. — Тебя или не тебя спрашиваю?

— Слеп я стал, ваше высокоблагородие, не дозрил вас.

— Какой же ты к чертовой матери воин, как же ты во врага стрелять будешь? Раз слеп стал, в могилу, значит, пора…

— Пора, пора, это так, — тряхнул головой Кувалдин и вызывающе, с оттенком угрозы добавил:

— Вот ужо многие в нее, в могилушку-то, уляжутся.

А будя божья воля, тожно и мне не сдобровать.

— Пшел прочь, дура! — крикнул на старика Елагин.

А вот и комендантский, крепко выстроенный одноэтажный каменный дом.

Высокое крыльцо с перилами, палисадник, рябина, полосатая будка, часовой с ружьем, полосатый столб, на столбе вестовой, в полпуда, колокол.

— Покорно прошу, многочтимый Иван Карлыч, запросто поужинать у меня да и переночевать.

Встретила их печальная Лидия. Ей двадцать третий год, она не высока, с тонкой талией. Серые под густыми бровями глаза на миловидном загорелом лице выразительны и грустны.

Барон Билов тупо взглянул на нее, расшаркался и поцеловал ей руку.

В клетке под потолком высвистывала канарейка, ей откликались из соседней горницы сразу два щегла. Денщик принял от Билова дорожный архалук и трость.

Всем елагинским хозяйством заправляла комендантша. Толстенькая, кругленькая, со здоровым румянцем на щеках, она по своим довольно обширным полям и пашням разъезжала верхом на калмыцкой лошадке.

Время позднее, осеннее, а у нее еще овсы не скошены, вконец пересохли, зерно течет. Виной же тому её супруг — полковник Елагин. Как ни ссорилась с ним, как ни корила его: «Службист неразумный, в генералы, что ли, тянешься?» — он все же на своем поставил и заместо полутораста солдат, нужных для второго сенокоса и прочих полевых работ, отпустил за последний месяц всего сорок человек, да и те — калека на калеке: «Ты, мать, в мои дела не суйся. Орда по степи грабежами промышляет, киргиз-кайсаки, не могу же я крепость обнажить». Вот чем прикрывается, непутевый!

Но сегодня у нее на работе, слава богу, все сто сорок человек.

— Давай, давай, старички!.. Давай, давай, солдатики! — покрикивая, скачет она на своем коньке по жнивью, подобно воеводе.

Она в длинных мужских сапогах, в короткой юбке, из-под которой выглядывают полосатые шаровары. На голове — солдатская войлочная шляпа.

Старые солдаты вяжут снопы, с трудом разгибают затекшие спины, потягиваются, брюзжат:

— Приморились, матушка. С утренней зари бьемся, а уж скоро солнцу закатиться. Домой пора.

— Ладно, ладно… Выспитесь еще…

— Да ведь через силу-то и конь не потянет. Не молоденькие!

— А ты, капрал, знай подгоняй их, чего слюни-то распустил? А то у меня живо за решетку угодишь! Ну, ну, дружней, — и комендантша скачет к двум молодым казакам, сгребающим сено в копны.

Старики, не слушая окриков капрала, бросают работу, сходятся в кружок, садятся на снопы, закуривают носогрейки.

Глядя на эту странную группу утомленных людей, трудно было признать в них стойких воинов, геройством которых немало восхищался в свое время прусский король Фридрих. Согбенные, с погасшими глазами на морщинистых медно-бурых лицах, с пучками кое-как заправленных волос на затылке, они напоминали собой скорее сельских пономарей, чем боевых солдат.

— Вот, братцы, какова наша служба царская… — ворчат старики, разминая сухими кулаками затекшие поясницы. — Не её величеству служим, а комендантше…

— У нас ли одних так?! У всех ахвицеров этакая же повадка — гонять солдат на работы на свои… Планида наша такая, — откликается соседям сухонький, низкорослый старичонка и широко раскрывает в позевоте беззубый рот: зубы съело время, повыбило начальство.

Действительно, не только у полковника Елагина, но и по всему Яику, вместе с Яицким городком, вместе