Его поставили месить глину. Всеслав разбивал глыбы на небольшие куски, бросал в деревянное корыто, а затем подолгу топтал босыми ногами. Мокрые серо-коричневые комья были упругими, холодными, царапали кожу, но постепенно размягчались, прогревались и легче расползались под ступнями.

Изредка подходил Пепела, мял глину в руках, велел Отроче, напарнику Всеслава, добавить воды. Тогда Всеслав выходил из корыта; от непривычки у него сильно дрожали ноги, и он боялся, что не осилит работу до конца дня.

Рядом с ним ремесленники молчаливо раскатывали в деревянных рамах глину, относили их к большой печке, густо дымившей посреди двора.

Солнце в тот день с необычайной скоростью пронеслось по небу; чистый утром воздух запылился и помутнел, беспрерывный стук молотков постепенно делался привычным изгою.

Когда трудовой день закончился и все устало двинулись к землянке, Всеслав подошел к Пепеле, протянул сохранившиеся у него восемь ногат и сказал, что хочет угостить своих новых сожителей. Старик отделил половину денег, остальное вернул Всеславу, потом подозвал Отрочу.

— Возьми корчагу и принеси из корчмы меду, он вот денег дал!

В землянке Всеслав впотьмах нащупал печурку, разжег от тлевших углей лучину, вставил ее в расшатанный в земляной стене светец. На непослушных от усталости ногах подошел он к своей лежанке, устало опустился на нее.

Скоро зашумели голоса, и умытые, посвежевшие ремесленники стали рассаживаться вокруг стола. Веселый парень, утром подходивший к спящему Всеславу, увидев его, крикнул:

— Эй, вятич, давай сюда! Поработал — иди полопай, пока Пепела твою долю не сжевал. Иль коленки дрожат и шелохнуться не можешь?!

Всеслав проковылял к лавке.

— Погодите хватать, — остановил едоков Пепела. — Отроча за медом поскакал — Всеслав угощает вас всех, мохнорылых!

— Ну, это ты в самое сердце попал, странник далекий, — весело выкрикнул парень. — А я ведь думал, что ты спесив некстати — за день честным людям слова не кинул!

— Меня Лушата кличут, — легонько толкнул в бок Всеслава сосед. — Ты на этого верещагу плюнь…

Глухо простучали у входа шаги, и в землянку спустился запыхавшийся Отроча. Поставив на стол тяжелую корчагу, он принес и раздал сидящим разномерные глиняные и деревянные ковши и кружки.

Растолкав двух мужиков, он уселся к столу и сразу же повернулся к Пепеле.

— Послушай, Пепела! Тихо вы, вражьи холопы! — прикрикнул он на ремесленников. — Ты волхование знаешь, уставься на воду, погляди. Мне сейчас в корчме хромой перевозчик опять про князя весть повторил, как песком сердце обсыпал…

— Погоди ты, — перебил его Лушата. — Этот перевозчик что дедушка из-под девятой сваи[21]; как в корчме глаза переменит от меду, так и начинает всех пугать! Сейчас ты помолчи, пускай вятич хоть раз рот раскроет… Ведь издалека человек в Киев приволокся!

Всеслав не хотел говорить, и начал он свой рассказ неохотно, но постепенно воспоминания все ярче разгорались в его душе, картины страшной ночи и пожарища до мельчайшей черточки вставали перед глазами — и он все шептал и шептал о предбывшей жизни, об опаленной яблоне, воротах, скрипевших на ветру перед сгоревшей избой, о старике Милонеге, трясущимися руками бросавшем в огонь перед великим Родом шипящего белого петуха.

Всеслав умолк оттого, что позади на стене погасла последняя лучина и наступила тьма. За столом долго никто не двигался, потом невидимый кто-то стал раздувать в печи уголья, разгорелась лучина и наступила тьма. За столом долго никто не двигался, потом невидимый кто-то стал раздувать в печи уголья, разгорелась лучинка и осветила седые волосы Пепелы.

— Ну ты и говору, вятич, соловей прямо, — произнес тихо Лушата. — С тобой мы тут по ночам пропадать не будем…

— Ты про мать-то больше ничего не слыхал? — спросил пожилой ремесленник.

— Нет.

— Поклонись Пепеле, он на воду посмотрит, может, скажет. Второго такого волхва в Киеве нет. Молнии укрощает! Вот токо христиане в своем храме Ильи зубы на него точат, пришибить хотят!

— Раз за Волгу увели, значит, жива, а коли жива — надеяться надо. Слышь, вятич?!

Пепела все молчал. Потом, когда все притихли, едва слышно проговорил:

— На всей Руси теперь бед избыток…

Опять все умолкли и долго сидели неподвижно, каждый припоминая свое. По столу бегало множество муравьев, громко жужжали мухи.

— А правда, — обратился к старику Лушата, — что те люди, что за Волгой живут, меду не пьют?

— Ну вот, одна у волка песня и ту перенял! — заговорил пожилой ремесленник. — А пьют они пуще нашего. У них конопля своя растет, так они ее разотрут с водой и пьют, с трех глотков человек в беспамятство впадает!

— Ты понял, Соловей? — улыбнулся Лушата. — Все он уже знает, пора его убивать! Да и древних лет достиг. Ему теперь положено на печи в тараканьем молоке по полулокоть лежать и ждать, когда свинья на белку начнет лаять…

— Умолкните! — выкрикнул Отроча. — Скоро по всем вам земля застонет! Знайте вот, что князь Владимир с дружиной крестился! Кумиров наших на христианских поменял!..

— Ну и что?! Ольга тоже крестилась, а мы как жили, так и живем со своими кумирами! — перебил его Лушата.

— Опять то же! Услышь! Князь крестился, зовут его теперь не Владимир, а Василий; ведет он сейчас из Царьграда и Корсуни крестителей для нас… Перевозчик говорит, что царьградские князья за него царицу Анну отдали, а он за то обещал всю Русь окрестить!

— Никогда такого не будет, — уверенно проговорил Лушата, — мы со своими богами живем с тех пор, когда еще и пращуры не родились!

— Постойте! — остановил разговор Пепела и обратился к Отроче: — Тебе это только хромой перевозчик говорил?

— Ты что?! Весь Киев гудит!

Обеспокоенный голос старика всех насторожил. Всеслав, всего второй день живший в городе, сперва даже не понял, о чем говорят ремесленники, потом странная мысль обожгла его. Как могут быть другие боги?! И кто может принудить его поменять свою кумирню на христианскую церковь?!