жена была в его глазах женщиной изумительной, неисчерпаемым чудом, о возмездии он не мог и помыслить. Лишь лежал тихо, с яростно распахнутыми глазами, косноязычный, недоумевающий, укрепляясь враждебностью.
И хоть, гневно отдаляясь от нее, внешне он к ней не переменился, в нем крепло враждебное чувство, о чем она постепенно догадалась. Ощущать в нем противодействие ей было досадно. Она замкнулась в угрюмом одиночестве, предавшись странному, мистическому общению с таинственными силами, погрузившись в таинственный мрак, доводя этим чуть ли не до безумия его и ребенка. Он жил в постоянном колючем сопротивлении, ощетинившись желанием ее сокрушить. И вдруг, откуда ни возьмись, между ними опять наметилась связь. С ним это случилось, когда он работал в поле. Напряжение, скованность, застылая броня вдруг прорвались исступленным потоком страсти, в нем забурлили силы, такие невероятные, что он готов был с корнем вырывать деревья окрест, творя ландшафт заново.
Но, придя домой, он не подал вида. Он ждал и ждал, пока она сама придет к нему. И, ожидая, он чувствовал, как руки и ноги его наливаются силой и великолепной отвагой, и ладони, как слуги, ретивые и расторопные, готовы ловить малейшее его желание, он полнился мощью, колоссальной живучестью, и кровь кипела в нем.
И, разумеется, она пришла к нему и коснулась его рукой. И, вспыхнув пламенным желанием, он потерялся в ней. Они поглядели друг другу в глаза, и в глубине их глаз таилась искра смеха, и он двинулся на штурм, обретая ее вновь, всю, без разбора, пьянея от избытка ее обильных даров, стремясь погибнуть в недрах этого неизбывного узнавания, а она, пьяная его опьянением, отбросив все свои тайны, погрузилась в тайну, неведомую и ей самой, сотрясаемая страхом и мукой предельного наслаждения.
И какая разница, кем они были и знали ли они друг друга или не знали!
Прошел час, и они разошлись в разные стороны, и ей осталась лишь пылкая горечь утраты, ему же — отверженность и монотонный тяжкий труд бок о бок с другими рабами. Пусть так. Но был у них тот час, и если суждено ему пробить вновь, они к нему готовы, готовы продолжить игру с того места, где была она прервана, на самом краю беспросветной ночи, когда тайны жены — желанная добыча мужа, добыча, которую он упорно преследует, и преследование это — его авантюра, и оба они вовлечены в авантюру.
Она забеременела, и опять между ними повисло молчание и обнажилась пропасть. Он был ей не нужен — не нужны ни его тайны, ни его игра; он был отброшен, отринут. Его переполняла кипучая ярость, возмущение этой маленькой женщиной с ее безобразным ртом, которая не желала иметь с ним ничего общего. Иногда он обрушивал на нее свой гнев, но она не плакала. Она бросалась на него, как тигрица, и начиналась битва.
Ему пришлось научиться себя сдерживать, как это ему ни претило. Ему претила ее отдаленность, ее неподвластность ему. И, так или иначе, он ретировался.
Но врожденное умение быть благодарным, интуитивное знание, что когда-нибудь все наладится, что потом она вновь станет принадлежать ему, не давали ему чересчур отдаляться от нее. Он благоразумно не переступал границу. Он знал, что она может его не замечать, умеет впадать в отчуждение — полное, еще полнее, пока совсем не скроется из виду. У него хватало здравого смысла и осторожности, чтобы отдавать себе в этом отчет и соответственно соизмерять свои действия. Потому что терять ее он не хотел и не хотел, чтобы она впадала в отчуждение.
Как только он не ругал ее, называл холодной и эгоистичной, любящей только себя иностранкой с дурным характером, говорил, что по-настоящему она к нему равнодушна и что нет в ней настоящей доброты. Он бушевал, громоздя в кучу обвинения, в каждом из которых была доля истины. Но некий природный такт не позволял ему заходить слишком далеко. Он знал, содрогаясь от ярости и отвращения, что она такая, как он говорит, и даже хуже, что нет порока, не присущего ей. Но что-то в глубине души подсказывало ему, что важнее всего этого — его желание сохранить ее, благодаря которому он ее и сохранит.
Поэтому он по-прежнему был к ней довольно внимателен, берег то, что оставалось от их отношений. Теперь он чаще уходил из дома, опять зачастил в «Красный лев», избегая доводящего до безумия сидения с нею один на один в уверенности, что она ему не принадлежит, что она отсутствует, словно она с ним в ссоре. Он не мог оставаться дома. И он отправлялся в «Красный лев». И иногда напивался там. Но меру он знал и тем, что их еще связывало, не рисковал.
Взгляд его приобрел страдальческое выражение, словно его постоянно что-то донимало. Или он вдруг озирался быстро и зорко — видно, невмоготу ему было сидеть неподвижно, в бездействии. Ему требовалось выйти на люди, требовалась компания, чтобы самовыразиться, потому что другого пути для этого у него не было — не было ни такой работы, ни образования.
С беременностью жена стала все чаще оставлять его в одиночестве — чем дальше, тем больше, она его словно знать не знала, словно она отрицала само его существование, и он был как скованный и сходил с ума от бешенства, впадая в отчаяние, в бред, потому что она была с ним тихой и вежливой, говорила, будто не видя его, — так тихо и вежливо говорят со слугами.
И тем не менее она носила под сердцем его дитя — что было аргументом в его пользу. Она сидела напротив него и шила, обратив к нему лицо чужестранки — непроницаемое и равнодушное. Он чувствовал желание разбить это равнодушие, заставить ее увидеть, признать его. Такое уничижение невыносимо. А от его удара она прозреет и взглянет на него. Как бешено ему хотелось этого.
Но что-то большее, чем это чувство, удерживало его, не давало двинуться. И оставалось бежать из дома, чтобы снять напряжение. Или кидаться к ее маленькой дочке за сочувствием и любовью. Всеми силами души он воззвал к маленькой Анне.
Потому что жены своей он боялся. И когда она сидела, склонив голову над шитьем или книгой, непроницаемо молчаливая, на сердце его словно падал мельничный жернов этой тишины — она сама была как мельничный жернов, раздавивший его своей тяжестью, изничтоживший — так порою давит землю тяжелый небосвод.
И при этом он знал, что не в силах вырвать ее из тягостного мрака, в который она была погружена. И нечего даже пытаться заставить ее признать его существование, добиться с ней согласия. Это было бы ужасающим святотатством. Значит, ярись он как угодно, а надо сдерживаться. Но кисти рук его тряслись от бешеной ярости, и казалось, сейчас на них лопнет кожа.
Когда в ноябре сухие листья с шумом стали биться о ставни, она встрепенулась, и глаза его блеснули. Собака подняла на него взгляд, но он, наклонив голову, смотрел на огонь. Жена же встревожилась. Он чувствовал, что она прислушивается.
— Это листва шуршит, — сказал он.
— Что? — переспросила она.
— Листья.
Она опять углубилась в себя. Даже отдаленный шум листьев на ветру был ему ближе, чем она Напряжение в комнате казалось неодолимым, трудно было даже повернуть голову. Каждый нерв его, каждая вена и каждый мускул были натянуты до предела. Словно треснувшая арка, медленно кренящаяся без опоры. Не находя в ней отклика, он хватался за пустоту. И он пребывал сам по себе, удерживаясь от падения в пустоту, от того, чтобы разбиться вдребезги, расколоться на тысячи кусков, сокрушенный самой силой собственной тяжести, силой сопротивления.
В последние месяцы беременности она пребывала в грузном и тяжелом ожидании неотвратимой неизбежности, и состояние это было неисчерпаемо долгим. К этому прибавлялось удрученное настроение. Требовалось столько жизненных сил, чтобы начинать все заново после таких тяжелых потерь. Порой она плакала. Тогда он застывал, окаменев, чувствуя, как готово разорваться сердце. Потому что она отвергала его, отвергала самую возможность признать его существование. Нахмуренное лицо ее говорило, что он должен отступить, не прикасаться к ней, оставить ее одну. Потому что к ней вернулись ее прежнее горе и прежняя потеря, страдания ее прежней жизни — смерть мужа, смерть детей. Память об этом была для нее священна, и он не должен был туда вторгаться с утешениями. За тем, что ей требуется, она придет к нему сама. Он стоял в отдалении, и сердце переполняли чувства. Ему оставалось лишь смотреть на ее слезы, видеть, как они, блеснув в глазах, катятся по этому застылому, с насупленными бровями, лицу, словно бы не ведавшему иных выражений, кроме хмурого, капают на грудь, такую спокойную, почти недвижимую. И вечное беззвучие — лишь время от времени она каким-то странным сомнабулическим движением достает платок, вытирает лицо, сморкается и вновь принимается беззвучно плакать. Он знал, что всякая его
