когда уж он брал ее на себя. Ей предоставляли свободу, всячески выказывая уважение и обращаясь с ней почтительно, как с девушкой накануне свадьбы и отбытия на другой континент.

Неприятное начиналось вечерами. В это время ее охватывало стремление к чему-то неизведанному, страстное желание испытать нечто, о чем она еще понятия не имела. Когда смеркалось, она шла на берег одна, полная непонятного ожидания, предвкушения чего-то, похожего на свидание. Соленая горечь морских волн, их полное страсти, но такое размеренное движение, их равнодушие ко всему земному, колыханье, мощный разбег, атака, их жгучая соль доводили ее до состояния безумия, мучая призраком воплощения и совершенства. И тут в качестве олицетворения являлся Скребенский, такой знакомый, такой ей милый, такой привлекательный и, однако, не способный ни объять, вместить и удержать ее в мощных своих волнах, ни принудить разделить с ним их соленую страсть.

В один из вечеров они пошли гулять после ужина и, пересекши поле для гольфа, вышли на взморье в дюны. На небе тускло светились мелкие звезды, и тьма была неподвижной, белесой, тусклой. Они молча шли рядом, потом идти стало трудно: ноги вязли в тяжелом сыпучем песке ложбины между дюнами. Они все молчали, окутанные пеленой тусклой тьмы, шли там, где тьма была гуще — в тени дюны.

Одолев тяжелый песчаный подъем, Урсула внезапно подняла голову и в испуге отпрянула. В глаза ей метнулось что-то громадное, белое: круглая луна, сверкнув, как будто распахнули дверцу паровозной топки, залила своим светом водную половину мирозданья, и море пугающе засияло белизной. На мгновенье они опешили и отступили назад, в тень. Он почувствовал себя так, словно с него сорвали одежду и, обнажив ему грудь, отыскали сокровенный тайник. И он словно превратился в ничто, в бусинку, покатившуюся и расплавившуюся, исчезнувшую в сияющем пламени.

— Какое чудо! — негромко, маняще вскрикнула Урсула. — Чудо!

И она бросилась вперед, устремившись в это сияние. Он следовал за ней сзади. Она тоже словно плавилась в сиянии луны.

Песчаная дюна стала серебряным слитком, море было в движении, плотное, яркое, оно двигалось к ним, и она бросилась вперед, навстречу этим сверкающим веселым волнам. Она подставляла грудь лунному свету, подставляла живот вздохам и переливам волн. Он остался сзади обойденный, сумрачным призраком, постепенно таявшим в ночи.

Она стояла у самой кромки воды, возле самого края сияющего моря, и волна набегала на ее ступни.

— Хочу пойти туда, — сказала она громко, повелительно. — Пойти!

Он увидел лунные блики на ее лице, теперь тоже сиявшем, как металл, услышал ее звонкий металлический вскрик, показавшийся ему криком гарпии.

И она осторожно пошла, держась самой кромки, пошла как одержимая, а он пошел следом. Он видел пену, омывавшую ее ноги, — пена, а за ней плотная яркая морская вода, водоворотом бурлившая вокруг ее ступней, икр, она распахнула руки, удерживая равновесие, и он все время ждал, что она войдет в море, войдет как есть, в одежде, и волны ее подхватят, а она поплывет.

Но она повернула назад и направилась к нему.

— Хочу пойти туда! — опять повторила она твердо, высоким голосом, похожим на крик чайки.

— Куда? — спросил он.

— Не знаю.

Она схватила его за руку, завладела ею, держа его крепко, как пленника. И провела его немного по кромке ослепительно, до безумия сверкающей воды, и там, озаренная, она стиснула его крепко, словно внезапно обрела страсть к разрушению, она сомкнула вокруг него руки и тисками сжимала его, в то время как рот ее искал его рот и, найдя, слился с ним в крепком, самозабвенном, с нарастающей силой поцелуе, пока тело его не обмякло в этих тисках, а сердце не истаяло страхом от этого яростного хищного поцелуя гарпии. Их ступни вновь окатила вода, но Урсула не замечала этого. Казалось, она не сознает ничего, кроме необходимости вжимать в него свой хищный рот, пока сердце его не окажется в ее власти. Потом наконец она оторвалась от него, взглянула. И он понял, чего она хочет. Он взял ее за руку и повел по взморью обратно в дюны. Она шла молча. Он чувствовал себя как под пыткой, где от него зависит, к чему он будет присужден — к жизни или смерти. Он повел ее в темную ложбину.

— Нет, здесь, — сказала она и вышла на склон под лунный свет. Она легла и лежала неподвижно, глядя на луну широко раскрытыми глазами. Он взял ее сразу, без обиняков и предварительных ласк. Она вдавливала его себе в грудь сильно, страшно. Эта борьба, эта битва в желании завершения была тяжкой. Она длилась до мучительной боли в сердце, когда он сдался и сник, как убитый, и лежал, уткнувшись лицом наполовину в ее волосы, наполовину в песок, недвижимый, словно уже навеки скрытый из глаз, окутанный тьмой, погребенный, и с единственным желанием — оставаться погребенным благословенной тьмой, только так, не больше.

Казалось, он находится в глубоком обмороке. И в себя он пришел далеко не сразу. До сознания дошло странное движение — необычное колыханье ее груди. Он поднял глаза. Ее лицо было как освещенная луной маска с открытыми застывшими глазами. И из этих глаз медленно катилась слеза, она катилась по щеке, блестя под луной.

Ему показалось, что в мертвое уже его тело вонзили нож. Откинувшись назад, он глядел, напряженно вглядывался несколько минут в неподвижное, застывшее, отливавшее металлом на лунном свету лицо, вглядывался в остановившийся взгляд ничего не видящих глаз, в которых медленно закипали слезы, и в каждой из них дрожала луна; слезы скапливались, переливались через край и начинали течь одна за другой вниз, под грузом лунного света, они текли во тьму, падая в песок.

Он стал отстраняться, медленно, постепенно, как бы в испуге — она не пошевелилась. Он взглянул на нее — она лежала в той же позе. Может, ему уйти? Отвернувшись, он увидел берег, простиравшийся прямо перед ним, и он пошел все дальше и дальше, прочь от этой ужасной фигуры, вытянувшейся на дюне под луной, от этих слез, скапливавшихся и текших по неподвижному, как вечность, лицу.

Он чувствовал — встреться он с ней опять, и он погибнет: будет сокрушен, уничтожен на веки вечные. А ведь он сохранил любовь к себе живому, к своему телу. Он шел долго-долго, пока сознание не застлала усталость. Тогда он свернулся клубком в самой глубокой тьме, которую только мог найти, зарылся в траву и замер там без памяти.

Она же мало-помалу избавилась от мучительных судорог боли, хотя каждое движение еще, как кнутом, обжигало тяжким страданием. Мало-помалу она приподнялась, оторвала от песка помертвевшее тело и наконец встала. Ни луны, ни моря для нее теперь не существовало. Все было в прошлом. И она повлекла свое помертвевшее тело к дому, в свою комнату, где легла в постель, вялая и безучастная.

Утро готовило ей новую атаку внешней жизни. Но она осталась холодной, мертвой, вялой. За завтраком появился Скребенский. Он был бледным, уничтоженным. Друг на друга они не глядели и друг с другом не разговаривали. Не считая обычной вежливой болтовни воспитанных людей. Оставшиеся два дня они провели порознь и не обсуждали произошедшее. Они были как два мертвеца, не решавшиеся ни признать, что знакомы, ни поглядеть друг другу в глаза.

Потом она сложила вещи, оделась. Вместе с ней к тому же поезду ехали еще несколько гостей. Так что возможности поговорить не предвиделось.

В последнюю минуту он постучал к ней в дверь. Она стояла с зонтиком в руках. Он прикрыл дверь. И не знал, что сказать.

— Ты что, порвала со мной? — наконец спросил он, вскинув на нее взгляд.

— Не я, — сказала она. — Это ты порвал со мной — мы порвали друг с другом.

Он взглянул на нее, в замкнутое лицо, показавшееся ему жестоким. Он понял, что больше никогда и пальцем не прикоснется к ней. Его воля была сломлена, а содранная кожа кровоточила, но он цеплялся за свою телесную жизнь.

— Ну, а что я такого сделал? — спросил он довольно раздраженным тоном.

— Не знаю, — отвечала она все тем же тусклым, бесчувственным голосом. — Все подошло к концу. Мы потерпели крах.

Он молчал. Ее слова все еще жгли его изнутри.

— Это моя вина? — спросил он, наконец подняв на нее взгляд и навлекая на себя последний удар.

— Ты не смог… — начала было она. И осеклась.