глиняное изваяние. Он чувствовал себя трупом, сохранившим жизнь лишь настолько, чтобы выглядеть как другие призрачные беззащитные существа, которых мертвый наш язык именует людьми. Ее отсутствие обернулось для него горчайшей болью.

Мертвый, он влачил свои дни — от обеда к ужину. Его лицо было бледно и постоянно сохраняло застылое выражение, а его жизнь продолжала течь — сухая, механическая. Даже его самого слегка удивляло то ужасное горе, под гнетом которого он находился. Как могло случиться, что жизнь погасла в нем, превратилась в пепел? Он написал ей ПИСЬМО:

«Я все думаю, что нам не стоит медлить с браком. Жалованье мое по приезде в Индию увеличится, и на жизнь нам хватит. А если ты не хочешь в Индию, я, наверное, смогу остаться в Англии. Но по-моему, Индия тебе бы понравилась. Там ты смогла бы заниматься верховой ездой, знакомиться с людьми.

Я считаю, что после того, как ты получишь степень, мы можем сразу же пожениться. Я жду только твоего ответа, чтобы тут же написать твоему отцу…»

Так он и жил, приучаясь обходиться без нее. Ах, если б только была она рядом. Единственным его желанием теперь было жениться на ней, обеспечить ее присутствие. Но постоянно эта полная, эта полнейшая безнадежность, холодная погашенность, бесчувствие, бессвязность…

Ему казалось, что жизнь оставила его. Душа погасла. Все его существо стало бесплотным, отторгнутым от жизни призраком. Он утерял полноту бытия, став плоским абрисом человека. День за днем в нем накапливалось безумие. Ужас несущественности был как наваждение.

Он кидался туда-сюда, пробовал то одно, то другое. Но что бы он ни делал, он понимал, что делает это лишь знак его прежнего, знак, ничем не наполняемый. Он шел в театр, но все услышанное и увиденное падало лишь на холодную поверхность сознания, ибо только этим он теперь и владел, за поверхностью же не было ничего, и переживание было ему недоступно. Он лишь механически регистрировал окружающее. В нем не осталось бытия, содержания. Не оставалось их и в людях, с которыми он сталкивался. Ему они казались лишь вариантами уже известных ему качественных соединений. В мире, где он теперь обитал, не было полноты, объемности, все превратилось в мертвую умозрительную форму, лишенную жизни, сущности.

Поначалу он много времени проводил с друзьями, приятелями. Потом он позабыл про них. Все, что они ни делали, лишь отрицало его существование, и это вызывало в нем ужас, неприятие.

Счастлив он был, лишь когда выпивал И он стал много пить. Выпив, он превращался в свою противоположность — становился теплым, рассеянным, сияющим облаком в таком же теплом, рассеянном и воздушном мире Он сливался с окружающим в единой рассеянной бесформенности. Все плавилось в розовом сиянии, и он был этим сиянием, как и все вокруг, и это было чудесно, просто чудесно. Он пел, и это было тоже чудесно.

Урсула вернулась в Бельдовер решительная, замкнутая. Она любила Скребенского — так она постановила. Ничего иного она не допустит.

Она прочла его длинное сумасшедшее письмо о том, что надо пожениться и уехать в Индию, но особого отклика оно в ней не вызвало. Казалось, на его слова о браке она не обратила внимания. До ее сознания они не дошли. Словно большая часть письма была просто болтовней без особого смысла.

Она с готовностью, любезно ответила ему. Длинные письма не были ее стихией:

«Наверное, Индия — это прекрасно. Я так и вижу себя верхом на слоне — еду, покачиваюсь, а по сторонам дороги сгибаются в поклоне аборигены. Не знаю, правда, как отнесется к этому папа — отпустит ли. Посмотрим.

Я все продолжаю вспоминать, как хорошо нам было вместе. Хотя под конец я уже не так тебе нравилась, верно? Это когда мы уехали из Парижа. Интересно, почему я уже не так тебе нравилась тогда?

Я очень тебя люблю. Люблю твое тело. Очертания его такие четкие, красивые. Как хорошо, что ты ходишь в одежде, иначе все женщины в тебя бы влюблялись. А я бы очень ревновала — ведь я так тебя люблю».

Письмом он остался более или менее доволен. Но день за днем продолжал бесцельно слоняться, мертвый, отсутствующий.

Приехать в Ноттингем он не мог до конца апреля. Тогда он уговорил ее на выходные съездить к его другу, что жил возле Оксфорда. К тому времени они уже были обручены. Он написал ее отцу, и все было улажено. Он привез ей кольцо с изумрудом, которым она чрезвычайно гордилась.

Она отправилась с ним на три дня погостить в загородном доме возле Оксфорда Поездка удалась, и Урсула была в восторге. Но что запомнилось ей больше всего, так это утро, когда, проведя с ней ночь, он ушел в свою комнату, а она осталась одна, и как наслаждалась она одиночеством, как, подняв штору, она увидела цветущие сливы в саду под окном, деревья были все в цвету и сияли в солнечных лучах, снежно- белые на фоне голубого неба, сияли чистейшей белизной! Как воспряла тогда ее душа!

Ей захотелось поскорее одеться и выйти в сад под сливовые деревья, пока кто-нибудь не зашел к ней, не заговорил. Она украдкой выскользнула из дома и гуляла по дорожкам, как королева в волшебном саду. Снизу сень цветущих деревьев казалась серебристой, а сверху проглядывало голубое небо. В воздухе стоял тонкий аромат и слышалось тихое гуденье пчел — чудесная деятельная живость ясного утра.

Она услышала гонг к завтраку и пошла в дом.

— Где это вы ходили? — спросили ее.

— Мне очень захотелось погулять под сливами в саду, — ответила она, и лицо ее вспыхнуло сиянием, как цветок. — Там так чудесно!

И душу Скребенского омрачил гнев. Она не пожелала, чтобы он был рядом. Но он сделал над собой усилие.

Вечер был лунным, и цветы сливы призрачно поблескивали; они пошли вместе полюбоваться ими. Она глядела на лунные блики на его лице, застывшем возле нее в ожидании, черты его казались выплавленными из серебра, а сумрак глаз был бездонным. Она любила его. Он был очень тихим.

Они вошли в дом, и она притворилась очень уставшей. И быстро отправилась спать.

— Приходи поскорее, — шепнула она ему во время традиционного поцелуя на ночь.

Он стал ждать, напряженно, неотвязно, момента, когда можно будет к ней прийти.

Она наслаждалась им, наслаждалась благоговейно. Ей нравилось гладить его, ощущать под пальцами мягкую кожу боков и спины и твердость мускулов под кожей, развитых привычкой ездить верхом; Урсулу восхищала, возбуждая в ней страсть, эта несгибаемая твердость, оборачивающаяся вдруг мягкостью под ее пальцами, приникавшая к ней в желании подчиниться.

Она владела его телом и наслаждалась им со всей страстью и безрассудностью собственницы. Он же мало-помалу стал бояться ее тела. Он желал ее, желал бесконечно, но в желании его теперь проскальзывало принуждение, чувствовалась скованность, мешавшая наслаждению в минуты, когда тело это приникало к нему, объятия их смыкались и близилось сладостное завершение. Он испытывал страх. Постоянное напряжение, сосредоточенность не оставляли его.

Ее выпускные экзамены будут летом. Ей очень хотелось сдавать экзамены, хотя в последние месяцы занятиями она и пренебрегала. Он тоже хотел, чтобы она постаралась получить степень. Тогда, он думал, она будет довольна. Но втайне он надеялся на провал, чтобы чувства ее к нему стали ярче.

— Ты где больше хочешь жить после свадьбы — в Индии или в Англии? — спросил он.

— О, пока в Индии, — ответила она, и он подосадовал на бездумность такого ответа.

Однажды она сказала запальчиво:

— Как же мне хочется уехать из Англии! Здесь все так скудно, убого, ничем не одухотворено — ненавижу демократию!

Он рассердился на ее слова — рассердился, сам не понимая, почему. По неизвестным причинам ему не нравилось, когда она что-то ругала, — словно это относилось и к нему тоже.

— Как это? — спросил он с неприязнью, — Почему ты ее ненавидишь?

— При демократическом правлении, — сказала она, — власть захватывают самые жадные и безобразные, только такие могут пробиться наверх. Демократический строй — это признак вырождения нации.

— Чего же ты хочешь в таком случае? Аристократического правления? — спросил он со сдерживаемым волнением. Он всегда чувствовал себя принадлежащим к аристократической верхушке.