от книги, на секунду задерживались на ней, с опаской, словно холодно просчитывая что-то, и затем опять ныряла в книгу. Она сидела все еще неподвижно, глядела на детей, не видя их. Она сидела совершенно недвижимая, слабая. Ей казалось, что поднять руку, лежавшую на столе, она не в силах. Вот так бы и сидеть вечно, тихо, не отдавая никаких распоряжений. Была четверть пятого. Она со страхом думала о том, что школу скоро закроют и она останется в одиночестве.

Класс стал постепенно приходить в чувство, напряжение — ослабевать. А Уильямс все ревел. Мистер Брант объявил окончание занятий. Урсула слезла на пол.

— Сядь на место, Уильямс, — сказала она.

Он прошаркал через весь класс, вытирая рукавом лицо. Сев, он стал исподтишка поглядывать на нее. Глаза у него были все еще красные. Теперь он был похож на побитую крысу.

Наконец дети разошлись. Мистер Харби прошествовал мимо, молча, не глядя в ее сторону. Мистер Брант потоптался возле нее, когда она запирала шкаф.

— Вот вам бы так же еще Кларка с Летсом приструнить, и у вас все пошло бы на лад, — сказал он со странным дружелюбием, глядя на, склонившуюся перед шкафом Урсулу своими голубыми глазами и уставив в нее длинный нос.

— Серьезно? — нервно рассмеялась она. Она не хотела ни с кем разговаривать.

На улице, стуча каблуками по гранитному тротуару, она заметила, что за ней, крадучись, идут мальчишки. Что-то больно стукнулось о ее руку, в которой она держала сумку. Она увидела покатившуюся картофелину. Рука заныла, но Урсула не подала вида. Скоро она сядет в трамвай.

Все казалось страшным и диким. Как в каком-то безобразном позорном сне. И она бы скорее умерла, чем призналась в нем хоть кому-нибудь. Она отводила глаза от распухшей руки. Что-то в ней сломалось, она пережила кризис. Уильямс потерпел поражение, но и ей победа досталась недешево.

Слишком взбудораженная, чтобы отправляться домой, она проехала еще несколько кварталов в город и сошла с трамвая возле маленького чайного магазина. Там, сидя в темном и тесном заднем зальчике, она выпила чаю и съела бутерброд. Вкуса она не чувствовала. Трапеза была механическим действием, чтобы как-то отвлечься. Она рассеянно сидела в темноте и лишь поглаживала синяк на кисти.

Когда она все-таки собралась наконец домой, на западе полыхал алый закат. Она не понимала, зачем едет домой. Там ее не ждало ничего хорошего. Она же, правду сказать, лишь притворялась спокойной. Но поговорить ей было не с кем, как и искать спасения — негде. Однако надо было держаться, одной под этим алым закатным небом, осознавая весь ужас людской злобы, грозившей сокрушить ее, злобы, ей враждебной. Ничего не поделаешь — надо было терпеть.

А утром опять предстояла школа. И встав, она направилась туда — безропотно, не выказав нежелания даже перед самой собой. Ею правила какая-то сила — могущественнее, неодолимее, грубее собственной ее воли.

В школе было довольно тихо. Но все равно она чувствовала, что дети не спускают с нее глаз и готовы в любой момент на нее наброситься. Внутренним чутьем она улавливала инстинктивное стремление детей поймать ее на любом проявлении слабости. Она сохраняла хладнокровие, оставаясь настороже.

Уильямс отсутствовал. Где-то в середине утренних уроков в дверь постучали: спрашивали директора. Мистер Харби вышел — нехотя, сердитый, недовольный. Объясняться с раздраженными родителями он побаивался. Перекинувшись с кем-то словом в коридоре, он опять вернулся в класс.

— Стерджес, — распорядился он, обращаясь к одному из старших мальчиков, — стой перед классом и записывай всех, кто будет болтать. Пройдемте со мной, мисс Брэнгуэн.

В его тоне ей почудилось злорадство.

Последовав за ним, Урсула увидела в вестибюле худенькую блеклую женщину, прилично одетую в серый костюм с фиолетовой шляпкой.

— Я по поводу Вернона, — сказала женщина; речь у нее была правильная. Впечатление воспитанности и аккуратности, которое она производила, странно не вязалось с заискивающими, как у попрошайки, манерами и чем-то неприятным, скользким, как бы подгнившим изнутри. Не леди, но и не простая домохозяйка, жена рабочего — что-то особое, вне общественной иерархии. Но, судя по платью, средства у нее есть.

Урсула сразу поняла, что это мать Уильямса, одновременно узнав, что зовут его Верной. Ей вспомнилось, что и он всегда одет был очень аккуратно, в матросский костюм. И что в нем тоже через эту прозрачную бледность ощущалась какая-то странная червоточина, трупная мертвенность.

— Я не смогла послать его сегодня в школу, — с наигранной вежливостью продолжала женщина. — Вчера вечером он явился совершенно больным — ему было очень плохо, я даже думала вызвать доктора. Вам известно, что у него больное сердце. — И женщина взглянула на Урсулу своими бледными мертвенными глазами.

— Нет, — отозвалась девушка. — Я этого не знала. — Она стояла, чувствуя отвращение и неловкость. Мистер Харби, крепкий, мужественный, с вислыми усами, стоял рядом, в глазах его пряталась еле заметная мерзкая улыбка.

А женщина все не умолкала — неумолимая, бесчеловечная.

— У него больное сердце с самого раннего детства. Поэтому он и школу часто пропускает. Такие наказания ему очень вредны. Утром ему было совсем плохо. На обратном пути я обязательно доктора вызову.

— А теперь кто с ним остался? — послышался басовитый голос директора. Вопрос был с подковыркой.

— Я попросила присмотреть за ним женщину, что мне по хозяйству помогает, она знает, что ему надо. Но доктора я все равно позову, когда возвращаться буду.

Урсула стояла не шевелясь. Во всем этом она чувствовала какую-то смутную угрозу, но странная была женщина — Урсула не могла понять, что ей надо.

— Он сказал мне, что его били, — продолжала женщина, — а когда я его раздевала, чтобы уложить в постель, я увидела, что у него все тело в синяках и ссадинах. Я могу их любому доктору показать.

Мистер Харби покосился на Урсулу, взглядом веля ей ответить. До нее стало доходить — женщина угрожала судебным преследованием за побои, которым подвергли ее сына. Возможно, она хочет денег.

— Я выпорола его, — сказала она. — Он очень меня рассердил.

— Сожалею, если он вас рассердил, — сказала женщина. — Но так избивать — это уж слишком. Я могла бы показать доктору следы и уверена, что если бы про это узнали, вас бы не одобрили.

— Я выпорола его за то, что он меня лягал, — сказала Урсула, сердясь на то, что приходится как бы извиняться; мистер Харби стоял рядом, поблескивая глазами, — противостояние двух женщин втайне доставляло ему удовольствие.

— Я крайне сожалею, если он так плохо себя вел, — сказала женщина, — но не могу себе представить, чтобы он заслуживал такого обращения. Утром я не смогла отправить его в школу и, по правде говоря, у меня нет денег на доктора. Разве позволительно учителю так избивать детей, мистер Харби?

Этот вопрос директор оставил без ответа Урсула ненавидела себя, ненавидела мистера Харби с его хитро поблескивающими глазами и злорадством по малейшему поводу.

— Для меня это лишний расход, а я и так из кожи вон лезу, чтоб у ребенка все было не хуже, чем у других.

Урсула помалкивала. Она глядела в окно, где по асфальтированному двору ветер гонял клочок грязной бумаги.

— И уж конечно, так бить ребенка не годится, особенно если здоровье у него слабое.

Урсула решительно устремляла взгляд в окно, как если бы не слышала ее слов. Вся эта сцена настолько претила ей, что она, уже словно потеряв всякую чувствительность, не подавала признаков жизни.

— Я знаю, что иногда он очень непослушен, но так бить — это уж чересчур. У него все тело в синяках.

Мистер Харби был стоек и неколебим и ожидал лишь окончания сцены, глаза его поблескивали, а в уголках их обозначились иронические морщинки. Он чувствовал, что овладел ситуацией.

— И ему так плохо было. Я даже в школу сегодня не решилась его отпустить. Он голову, от подушки поднять не мог.