Урсула встала возле колонны своего пятого класса. Девочки дергались, поводя плечами, трясли головой, толкались, вертелись, глядели на нее, ухмылялись, перешептывались, выворачивали шею.

Раздался резкий свисток, и шестой класс, самые старшие девочки, двинулись вперед, предводительствуемые мисс Харби. Урсула со своим пятым классом последовала за ней. Она остановилась в узком коридоре, а стоявшие рядом с ней ученицы скалились и ухмылялись. Что она была теперь такое, она и сама не знала.

Потом раздались звуки фортепиано и шестой класс гулко прошествовал по залу. Через другую дверь вошли мальчики. Музыка все продолжалась — звучал какой-то марш. Пятый класс подошел к двери зала. В отдалении виднелась фигура мистера Харби за столом на кафедре. Вторую дверь охранял мистер Брант. Класс Урсулы напирал. Она стояла рядом. Девочки поглядывали на нее, с улыбками подталкивая друг друга.

— Входите, — сказала она.

Раздались смешки.

— Входите же, — сказала Урсула, так как музыка продолжалась.

Девочки беспорядочной гурьбой ввалились в зал. Мистер Харби, который, как казалось, был чем-то занят за своим столом, поднял голову и громовым голосом произнес:

— Стоп!

Все остановились, музыка смолкла. Мальчики, начавшие было проходить через другую дверь, ринулись назад. Послышался тихий раздраженный голос мистера Бранта, а потом громовое «Кто позволил девочкам из пятого класса так входить?» мистера Харби.

Лицо Урсулы стало пунцовым. Девочки поглядывали на нее снизу вверх и улыбались осуждающе.

— Это я велела им войти, мистер Харби, — сказала она через силу, но четко. Последовала секундная пауза. Потом издалека раздался голос мистера Харби:

— Девочки из пятого класса, займите свое место.

Девочки глядели на Урсулу осуждающе, с легкой тайной издевкой. Они попятились назад. Сердце Урсулы болезненно сжалось от унижения.

— Вперед, шагом марш! — прозвучала команда мистера Бранта, и девочки двинулись вперед одновременно, в ногу с мальчиками.

Теперь Урсула видела свой класс — примерно пятьдесят мальчиков и девочек, стоящих шеренгой за столами.

Она чувствовала себя уничтоженной. Для нее не было здесь ни места, ни возможности существования. Дети представляли собой монолит.

Начался опрос — слышался торопливый град вопросов. Она стояла перед детьми, не зная, что ей делать. Она выжидала в смущении. Ее дети — пятьдесят незнакомых лиц — следили за ней с напряженной враждебностью, готовой в любой момент разрядиться насмешками. Ей казалось, что лица эти жгут ее огнем. И куда ни глянь — она беззащитна перед ними. Секунда шла за секундой в этой неизъяснимой, нескончаемой муке.

Потом она набралась храбрости. Слышно было, как мистер Брант упражняет детей в устном счете. Она стояла близко к ученикам, так что особенно напрягать голос нужды не было, и неуверенно, запинаясь, проговорила:

— За семь шляп два пенса, и при этом каждая стоит по полпени?

Дети заулыбались ее почину. Она же краснела и смущалась. Затем вверх, как острые клинки, взметнулись руки, и она вызвала сказать ответ.

День тянулся невероятно медленно. Она то и дело терялась, не зная, что теперь делать; урок прерывали пустоты, когда она неловко стояла перед детьми в замешательстве, потом она вызывала какую- нибудь бойкую девчонку, и урок продолжался, но вести его как следует она не умела. Она чувствовала свою зависимость от детей. Они подчиняли ее себе. И все время слышался голос мистера Бранта — он вел урок методично, как машина, объяснял что-то громким, писклявым, бездушным голосом, не отвлекаясь ни на что вокруг. А ее это ужасное, нечеловеческое скопление детей повергало в смущение, забыть о нем она не могла. Вот он — класс из пятидесяти учеников, дружно, как один, ждущих ее распоряжений, распоряжений ей ненавистных, которых так не хотелось давать. Класс душил ее, не давал дышать. Такое количество детей казалось бесчеловечным. Словно и не дети то были, а взвод, эскадрон. Она не могла заставить себя говорить с ними как с детьми, потому что они не казались ей детьми. Собранные вместе, они превращались в коллектив, в бездушную массу.

Пришло время завтрака, и, оглушенная, потерянная, одинокая, она отправилась в учительскую перекусить. Никогда еще не доводилось ей чувствовать такой отчужденности, чуждости своей всему вокруг. Казалось, она вырвалась из какого-то ужасного места, из ада, из жестокой и злобной круговерти. И даже вырвавшись, она не была по-настоящему свободной. Продолжавшийся день давил, как оковы.

Первую неделю она находилась в совершенном смятении. Она не умела учить и чувствовала, что никогда не научится этому. В класс то и дело заглядывал мистер Харби — посмотреть, как она справляется. Когда он был рядом, грозный, насмешливый, злобный, как призрак, она совсем терялась и, остро чувствуя свою неумелость, впадала в прострацию и застывала, нерешительная, безжизненная. А он все не уходил, глядя на нее с ожиданием, добродушно улыбаясь и поблескивая глазами, и даже в улыбке его ей чудилась угроза. Он ничего не говорил, и она продолжала урок, чувствуя, что душа у нее уходит в пятки. Затем он покидал класс, и в самой походке его она усматривала иронию. Ведь это были его дети. Она же была лишь робкой заместительницей. Он бушевал, метал громы и молнии и был ненавидим. Но хозяином был он. При всей ее мягкости и чуткости по отношению к ученикам они были чужими и ей не принадлежали. Подобно мощному механизму, он таил в себе силу. И эту силу он уделял ученикам. В школе же единственное, что имеет значение и ценится, это сила.

Вскоре он стал внушать Урсуле ужас, а в основании этого ужаса скрывалась толика ненависти, потому что она глубоко презирала его, хотя он и был ее начальником. Она стала наблюдать. Другие учителя тоже его ненавидели и заражали друг друга этой ненавистью. Потому что он был хозяином, властвовавшим над ними и детьми, он был руководителем, чья власть над подчиненными не подвергалась сомнению. Эта власть, слепая власть над всей школой, была единственным смыслом его жизни. Учителя были не столько учеными людьми, сколько его рабами. И власть давала ему возможность их инстинктивно презирать.

Урсула не сумела понравиться ему, и с первого момента она ополчилась против него. Такое же чувство вызывала в ней и Вайолет Харби, однако противостоять мистеру Харби было сложнее — она не могла его понять, он был ей не по зубам. Она пыталась установить с ним контакт, как это делают умненькие юные девушки в отношении взрослых мужчин, ожидая в ответ мало-мальских проявлений рыцарства. Но тот факт, что она являлась девушкой, женщиной, либо не имел для него никакого значения, либо лишь усугублял презрение, которое он к ней чувствовал. Она не понимала ни себя настоящую, ни того, какой ей надлежало стать. Больше всего ей хотелось остаться прежней, самой собой — чуткой, ни на кого не похожей, отдельной от всех.

Но она продолжала учить. Она подружилась с учительницей третьего класса Мэгги Шофилд. Той было лет двадцать — тихая, скромная девушка от остальных учителей держалась особняком. Она была мечтательна, довольно красива и, как казалось, жила в гораздо более привлекательном мире.

Урсула приносила свой завтрак в школу, и на второй неделе своего в ней пребывания стала съедать завтрак в классе мисс Шофилд. Этот класс был на отшибе, с окнами, выходившими на две стороны, и видом на игровую площадку. Было огромным облегчением укрыться в этом убежище, вдали от раздражающего шума. Там были вазы с хризантемами и пестрыми сухими листьями, большой кувшин, полный ягод, и симпатичные картинки на стенах — фотогравюры с картин Грёза и «Возраста невинности» Рейнольдса; все это вместе взятое — большое окно, маленькие и не такие грязные столы, вкрапление картин и цветов — делало класс уютным, и Урсула, едва войдя в него, веселела. Здесь наконец-то она могла ощутить присутствие некой личности и живо реагировать на это.

Был понедельник. К тому времени она успела проработать в школе уже неделю и немного попривыкнуть к окружению, по-прежнему казавшемуся ей чуждым. Ее грела мысль о завтраке с Мэгги. Этот завтрак был яркой звездочкой в тягостном течении дня. Мэгги была такой сильной, отстраненной, шедшей так неспешно и уверенно по трудной своей дороге, не расставаясь с мечтой. Урсуле же пребывание в