можете легко устроить это. Давайте попытаемся. Над этим стоит поработать. Споем что-нибудь знакомое всем. Помните, что настоящий оркестр вас всегда вывезет. Ну, какую же песню все знают? Что-нибудь знакомое публике.

Он задумался над осуществлением своего плана и привлек к работе циркового наездника. Номер этого наездника состоял в том, что он, стоя на спине скачущего пони, играл на скрипке и, не переставая играть, кувыркался на своей ненадежной площадке. Коллинз попросил его медленно сыграть какую-нибудь несложную песенку, так, чтобы помощники могли овладеть ее ритмом и приладить инструменты и невидимые публике нити.

— Вам придется наврать, понятно, — пояснил им Коллинз. — Тогда вы хорошенько ткните дирижера и вертите изо всех сил табуретку. Публика так и покатится со смеху. Со стороны может показаться, что у этой обезьяны хороший музыкальный слух и что она сердится на музыкантов.

В самом разгаре репетиции к нему подошел Джонни с Майклом.

— Этот парень говорит, что он его и даром не возьмет, — доложил Джонни своему хозяину.

— Ну, хорошо, хорошо, отведите его обратно, — наскоро приказал Коллинз. — Эй, ребята, давайте все разом «Мой дом, мой дом». Валяйте, Фишер! А вы все следите за тактом! Вот так! В сопровождении полного оркестра вы сможете свободно вести мелодию. Поскорее, Симонс! Вы все время отстаете.

Вот тут-то все и открылось. Джонни не торопился с исполнением приказания и медлил, рассчитывая полюбоваться дирижером, беснующимся на вертящемся табурете. Майкл присел на задних лапах недалеко от скрипача. По знаку Коллинза скрипач с выражением медленно и громко заиграл «Мой дом, мой дом».

Майкл ничего не мог поделать. Это было не в его власти, как не в его власти было не рычать, когда ему угрожали дубинкой; он не мог удержаться, как не удержался в тот день, когда, увлеченный звуками песни «Свези меня в Рио», погубил выступление Дика и Дэзи Белл; Джерри на палубе «Ариэля» так же невольно подпевал Вилле Кеннан, когда та, склоняясь к нему в ореоле своих волос, обнимала его и, лаская, заставляла возвращаться к времени древней стаи. То, что случилось с Джерри, случилось с Майклом. Музыка была для него сладким ядом мечтаний. Он тоже вспоминал утерянную стаю и искал ее в морозной ночной тьме, по голым, покрытым снегом холмам, под сверкающими звездами и ловил слабый ответный вой с далеких холмов, где собиралась его стая. Стая была безвозвратно потеряна, и тысячелетия прошли с тех пор, как предки Майкла стали жить у очага человека. Но магия звуков пробудила память Майкла и наполнила его видениями и образами иного, чего он в своей жизни не знал.

С мечтами об ином были связаны воспоминания о любимом баталере — с ним он учился петь эту песню, которую играл здесь цирковой наездник-скрипач. Челюсти Майкла разжались, в горле что-то забилось, передние лапы задвигались, словно он бежал куда-то вдаль — в глубине своего существа он действительно бежал, — обратно к баталеру, обратно, через тысячелетия, к утерянной стае и с призрачными тенями своих собратьев он, выслеживая добычу, носился по покрытым снегом равнинам и лесам.

С открытыми глазами он предавался мечтам о потерянных собратьях: казалось, они окружали его, и он выл и перебирал лапами, забыв об окружающем его мире. Удивленный скрипач остановился; помощники раздразнили дирижера оркестра и вертели беснующуюся обезьяну на ее вращающемся табурете. Джонни хохотал. Но Гаррис Коллинз прислушался. Он ясно слышал, что Майкл подвывал в такт музыке. Он слышал, что Майкл пел — нет, не выл, а по-настоящему пел.

Наступила тишина. Дирижер оркестра перестал вертеться и бесноваться. Помощники, дразнившие его, опустили шесты и вертевшие табурет проволоки. Остальные обезьяны трепетали в ожидании грядущих издевательств и жестокостей. Скрипач изумленно таращил глаза. Джонни весь сотрясался от смеха. Но Гаррис Коллинз подумал, почесал затылок и снова задумался.

— Вы не скажете… — нерешительно начал он. — Я уверен. Я сам слыхал. Собака следит за мелодией. Или вы со мной не согласны? Предоставляю вам убедиться самим. Разве он не пел? Этот проклятый пес пел. Готов прозакладывать свою голову. Постойте, ребята, освободите обезьян. Этим стоит заняться. Скрипач, повторите-ка «Мой дом, мой дом», — предоставим его самому себе. Ускоряйте и замедляйте темп, играйте то громче, то тише. Эй вы, все, постойте, послушайте и скажите, следит ли этот пес за мелодией или это у меня ум за разум зашел… Вот вам! Что вы на это скажете? Вот оно самое!

Двух мнений быть не могло. Челюсти Майкла разжались, и он после нескольких тактов принялся неустанно перебирать передними лапами и запел. Гаррис Коллинз вплотную подошел к нему и подпевал в унисон.

— Гарри Дель Map был прав, продав своих собак и утверждая, что эта собака — чудо. Он понимал в этом толк. Это — пес-Карузо. Это уже не похоже на хор воющих заморышей, которых Кингман развозил по всем циркам, — это настоящий певец-солист. Не удивительно, что он не хотел ничему учиться. У него была готовая специальность. Подумать только! А я-то его отдавал этому убийце собак Дэвису. Хорошо, что он вернулся. Джонни, поухаживайте за ним теперь хорошенько. Приведите его ко мне на дом вечерком — я ему устрою настоящий экзамен. Моя дочка хорошо играет на скрипке. Послушаем, что он там пропоет с ней. Это сокровище, а не собака, поверьте мне!

Итак, талант Майкла был открыт. Вечернее испытание прошло в общем успешно. После многих неудачных попыток Коллинзу удалось выяснить, что Майкл умел или соглашался петь английский гимн и «Баюшки-баю». Много дней продолжались эти испытания. Коллинз тщетно пытался научить Майкла новым песням. Майкл интереса не проявлял и угрюмо молчал. Но стоило заиграть при нем песню, разученную когда-то с баталером, как он начинал петь. Он не мог удержаться от пения. Магия звуков была сильнее его воли. В конце концов Коллинзу удалось подобрать репертуар из пяти песен: английский гимн, «Баюшки- баю», «Веди, благой свет», «Мой дом, мой дом» и «Свези меня в Рио». «Шенандоа» Майклу петь не пришлось — ни Коллинз, ни его дочь не знали этой старой матросской песенки.

— Пять песен — вполне достаточно, если он и не выучится ничему новому, — решил Коллинз. — Он и так будет всюду гвоздем программы. Это сокровище, а не собака. Повесьте меня, если бы я не поехал с ним сам, будь я только молод и свободен.

Итак, Майкл был окончательно продан за две тысячи долларов некоему Джекобу Гендерсону.

— Я вам его даром отдаю, — сказал Коллинз. — Если вы не откажетесь продать его за пять тысяч в течение ближайших шести месяцев, значит, я ничего не понимаю в деле. Он совершенно затмит вашу последнюю собаку, знающую счет, а главное — вам и пальцем шевельнуть не придется во время его номера. Вы будете последним идиотом, если не застрахуете его за пятьдесят тысяч, как только он приобретет известность. Я о лучшем бы и не мечтал, будь я молод и свободен.

Гендерсон коренным образом отличался от всех прежних хозяев Майкла. Это было совершенно безликое создание. Он не был ни зол, ни добр. Он не пил, не курил, не ругался. Но он не посещал церкви и не принадлежал к Христианскому союзу молодежи. Он был вегетарианцем, но без фанатизма, любил кино, особенно фильмы о путешествиях, и почти все свободное время проводил за чтением Сведенборга[63]. Он был лишен всякого характера. Никто не видал его сердитым, и все утверждали, что он терпелив, как Иов. Он робел перед полисменами, железнодорожными служащими и кондукторами, хотя и не боялся их. Он ничего не боялся и ничего на свете не любил, кроме творений Сведенборга. Его характер был так же бесцветен, как его одежда, свисающие на лоб волосы и глядящие на мир глаза. Он не был ни глупцом, ни ученым мужем, ни педантом. Он ничего не вносил в окружавший его мир и ничего от него не требовал. В водовороте цирковой жизни он жил, как отшельник.

Майкл ни любить его, ни ненавидеть не мог, он просто мирился с ним. Они объездили все Соединенные Штаты и никогда не ссорились. Гендерсон ни разу не повысил голоса, и Майклу ни разу не пришлось на него зарычать. Они терпели друг друга и существовали бок о бок, потому что жизнь свела их вместе. Сердечных уз между ними не существовало. Гендерсон был господином, Майкл — его собственностью. Майкл так же не существовал для Гендерсона, как он сам не существовал в потоке жизни.