зрительном зале. Комическое убило впечатление от пения Дика и Дэзи Белл. Их номер пропал. Номер Дэвиса, по выражению Дэвиса, «прошел вверх тормашками». Голова Майкла была разбита в полном смысле этого слова. Публика по другую сторону занавеса искренне веселилась.

Дику и Дэзи пришлось прекратить пение. Публика требовала, чтобы ей показали, кто сидит за занавесом. Один из служителей унес Майкла за шиворот со сцены, и занавес взвился над собачьей труппой — пустовало лишь одно место. Мальчики в зрительном зале первые связали между собой такие разнородные явления, как пустой стул и раздававшиеся из-за занавеса вой и визг, и начали громко требовать, чтобы им показали недостающую собаку. Публика подхватила этот крик, собаки возбужденно лаяли, и всеобщее веселье сбило их с толку. Когда, наконец, можно было начать представление, то собаки поминутно ошибались и путали, а Уилтон Дэвис бесился.

— Все пустяки, голубчик, — сценическим шепотом успокаивала его невозмутимая жена. — Мы покончим с этой собакой и достанем другую, более толковую. Во всяком случае, мы напакостили этой Дэзи Белл. Я тебе не успела еще рассказать, что она про меня говорила моим подругам на той неделе.

Спустя несколько минут ее супруг, улучив момент, пробормотал:

— Все этот проклятый пес виноват. Я ему покажу потом. Я из него все кишки выпущу.

— Хорошо, душечка, — согласилась она.

Публика веселилась вовсю. Когда, наконец, занавес опустился и собаки были водворены обратно в помещение над сценой, Уилтон Дэвис пустился на поиски Майкла. Майкл не стал трусливо прятаться по углам; он стоял между ног служителя, весь дрожа от оскорбления, готовый вступить в новый бой по первому вызову. По дороге Дэвис встретил парочку Белл. Бешенство жены выражалось слезами, а бешенство мужа выразилось иначе:

— Вы — тыква, а не дрессировщик, вот вы что такое! — воинственно заявил он.

— Отвяжитесь от меня, не то я вам покажу, что я такое, — взревел Уилтон Дэвис, размахивая железным прутом. — Впрочем, подождите, коли желаете, и я позже расправлюсь с вами. Прежде всего я должен покончить с этим псом. Ступайте за мной — черт бы его побрал! Почем я мог знать, что так случится? Это — новичок. На репетициях он и голоса не подавал. Почем я мог знать, что он завоет, пока мы будем готовиться к вашему номеру за занавесом?

— Вы тут, черт знает что такое натворили, — «приветствовал» Дэвиса директор театра, когда последний, сопровождаемый Диком Беллом, двинулся на Майкла. Тот, весь ощетинившись, неподвижно стоял между ног служителя.

— Это еще цветочки в сравнении с тем, что сейчас будет, — отрезал Дэвис, крепче сжимая в руке железный прут и замахиваясь им на Майкла. — Я убью его! Я из него все кишки выпущу. Полюбуйтесь, пожалуйста!

Почуяв угрозу, Майкл зарычал и приготовился к прыжку, не спуская глаз с железного прута.

— Боюсь, что вам не придется его убивать, — заявил Дэвису служитель.

— Он мой, и что я хочу, то я с ним и сделаю, — объявил, с глубоким убеждением в своем праве на жизнь и смерть Майкла, Дэвис.

— Я готов заложить против этого свой здравый смысл, — отвечал служитель. — Попробуйте только ударить его, и вы увидите, что с вами будет. Собака — это собака, а человек — человек, но будь я проклят, если я знаю, что вы такое. Вы не смеете быть жестоким с этим псом. Он в первый раз в жизни был на сцене после того, как чуть не околел от голода и жажды. О, я прекрасно знаю это, господин директор.

— Если вы убьете пса, вам придется заплатить один доллар мусорщику, чтобы он его отсюда унес, — вмешался директор.

— Охотно заплачу, — сказал Дэвис, снова замахиваясь своим оружием.

— Мне опротивели все эти негодяи-дрессировщики, — заявил служитель. — Вы заставляете меня выйти из себя. Слушайте, если вы его тронете вашим дурацким ломом, то я готов потерять свое место, но так вас отколочу, что вас придется отвезти в больницу.

— Послушайте, Джексон… — угрожающе начал директор.

— Вы ничего не можете со мной сделать, — отрезал тот. — Я готов на все. Если эта скотина дотронется до собаки хоть одним пальцем, я его разделаю на славу. Мне давно осточертели эти гады, истязающие своих животных. У меня вся душа болит, хватит с меня!

Директор посмотрел на Джексона и беспомощно пожал плечами.

— Я думаю, не стоит поднимать все вверх дном, — посоветовал он. — Я не хочу терять Джексона, а он наверняка изувечит вас, если рассвирепеет. Отошлите собаку обратно тому, у кого вы ее получили. Ваша жена говорила мне о нем. Посадите ее в клетку и отошлите ее наложенным платежом. Коллинз не будет на вас в претензии. Он выбьет из нее это пение и научит чему-нибудь путному.

Кинув взгляд на свирепого Джексона, Дэвис начал сдаваться.

— Я устрою вам все, — продолжал убеждать его директор. — Джексон возьмет все хлопоты на себя. Правда, Джексон?

Служитель кивнул головой, затем наклонился и ласково погладил взъерошенную голову Майкла.

— Ладно, — согласился Дэвис, поворачиваясь на каблуках. — Охота же людям валять дурака из-за собаки. Поработали бы с мое…

«Его пение меня не устраивает», — объяснял Дэвис в посланной им Коллинзу открытке. Этими словами Дэвис бессознательно давал Коллинзу путеводную нить к тайне Майкла, а Коллинз так же бессознательно упустил ее и обратился к Джонни:

— Судя по следам побоев, нечему удивляться, что он запел. В этом-то и заключается беда наших дрессировщиков. Они не умеют беречь своей собственности. Он чуть голову собаке не проломил, а затем бесится, что собака не хочет быть покорной, как ангелочек. Уберите его, Джонни. Вымойте его хорошенько и наложите перевязки на все раны. Мне он ни к чему, и я скоро пристрою его в какую-нибудь собачью труппу.

Прошло две недели, и Гаррис Коллинз, по чистой случайности, открыл талант Майкла. В свободную минуту он послал за ним, чтобы показать дрессировщику, нуждавшемуся в статистах. Майкл вставал, ложился, подходил и уходил, но большего от него добиться нельзя было. Он отказывался проделывать самые элементарные трюки, известные каждой цирковой собаке, и Коллинз отошел на другой конец арены, где готовили к выступлению оркестр обезьян.

Напуганных и сопротивляющихся обезьян привязывали к стульям и инструментам, а затем скрытые за кулисами помощники дергали за скрытые от публики проволоки, прикрепленные к рукам и ногам обезьян. Дирижер оркестра — старая раздражительная обезьяна — был тщательно привязан к вращающемуся табурету. Из-за кулис ее дразнили длинным шестом, она бесилась и выходила из себя. Тогда помощники принимались с помощью скрытых веревок вертеть ее табуретку. Публике же казалось, что обезьяна сердится на ошибки своих товарищей-музыкантов, и она смеялась над нелепостью этого зрелища. Недаром Коллинз утверждал:

— Обезьяний оркестр всегда производит фурор. Он вызывает смех, а смех заставляет людей раскошеливаться. Людям нравится смеяться над обезьянами, потому что они так похожи на нас и в то же время мы чувствуем свое превосходство над ними. Предположите, что мы с вами идем по улице и вы поскользнулись и падаете. Конечно, я буду смеяться. Это потому, что я буду чувствовать свое превосходство. Я-то ведь не упал. То же случится, если ветер унесет вашу шляпу. Понятно, что я выше и лучше вас — моя шляпа сидит на мне крепко. То же происходит и с обезьяньим оркестром. Глупость обезьян подчеркивает наше превосходство… Нам кажется, что мы не так глупы. Поэтому мы охотно платим, чтобы полюбоваться их дурацким видом.

Эта репетиция устраивалась, собственно говоря, совсем не для обезьян. Скорее это была репетиция для людей, управлявших потайными нитями, заставлявшими обезьян дергаться. Гаррис Коллинз принимал в этой репетиции горячее участие.

— Ребята, ведь вы отлично могли бы заставить их играть по-настоящему. Это же зависит от вас, и вы