комнаты Дэга Доутри, а у хозяйки узнал обо всем, что случилось с Майклом.
Первым делом Гарри Дель Map, предусмотрительно удержавший свой таксомотор, поехал посмотреть резиденцию доктора Эмори и, убедившись в том, что Майкл заперт в отдельном помещении на заднем дворе, взял билет на пароход «Юматилла», отходящий на заре следующего дня в Сиэтл. Затем он упаковал свои вещи и заплатил по счету.
Тем временем в кабинете доктора Эмори происходило словесное сражение.
— Этот человек прямо волком воет, — сообщал доктору Мастерс. — Полиции пришлось пустить в ход дубинки. Он бушевал вовсю. Он требовал свою собаку. Так не годится. Это слишком жестоко. Вы не имеете никакого права отнимать у него его собаку. Он поднимет вой в газетах.
— Хм! — ответствовал доктор Эмори. — Я бы хотел посмотреть на того репортера, который подойдет на расстояние голоса для беседы с прокаженным из чумного барака. И недурно бы было увидеть редактора, который не сжег бы письма из чумного барака в ту же секунду, как узнал, откуда оно послано (допуская даже, что письмо каким-то контрабандным способом прошло мимо стражи). Не волнуйтесь, доктор. Шума в газетах никакого не будет.
— Но проказа! Общественная безопасность! Собака жила в близком соприкосновении с хозяином. Собака сама по себе представляет собой постоянный источник инфекции.
— Слово «контагий»[59] лучше и технически правильнее, — спокойно сказал Уолтер Меррит Эмори с высоты своей эрудиции.
— Ладно, контагий, так контагий, — согласился доктор Мастерс. — Но надо считаться с публикой. Она не должна подвергаться опасности инфекции.
— Заразы, — мягко поправил другой.
— Называйте как хотите, не в словах дело. Публика…
— Вздор, — сказал Уолтер Меррит Эмори. — Все то, чего вы не знаете о проказе, и все то, чего не знает все остальное санитарное управление, может дать материал для большего количества книг, чем написано до сих пор людьми, специально посвятившими себя изучению этой болезни. Но привить проказу какому-либо иному существу, кроме человека, не мог никто, хотя эти опыты проделывались бесконечное число раз и продолжаются еще и теперь. Лошади, кролики, крысы, ослы, обезьяны, мыши и собаки — им всем по сто тысяч раз прививалась проказа, и ни одна из этих прививок не удалась. Ни разу не удалось даже привить проказу от одного человека другому. Вот, посмотрите сами.
И Уолтер Меррит Эмори взял с книжных полок несколько толстых томов.
— Поразительно… чрезвычайно любопытно… — время от времени восклицал доктор Мастерс, просматривая книги под руководством опытного врача. — Я никогда не подозревал… какое невероятное количество работ было проделано. Но, — сказал в заключение Мастерс, — всеми вашими книгами вам не удастся переубедить среднего обывателя. И мне не удастся убедить его. Я и пытаться не стану. Да помимо всего — человек этот приговорен к пожизненному заключению в могиле чумного барака. Вы сами знаете, какая это мерзкая дыра. Он обожает свою собаку. Он по ней с ума сходит. Отдайте ее ему. Это гадость и жестокость, и я вам в этом помогать не стану.
— Нет, станете, — хладнокровно заявил ему Уолтер Меррит Эмори. — И я вам охотно скажу, почему.
Он сказал. Он говорил вещи, какие ни один врач не должен бы был говорить другому врачу, но какие политик мог сказать и нередко говорил другому политику: вещи, какие нельзя повторять оттого, что они слишком унизительны для национального достоинства; о внутренних тайнах управления североамериканских муниципалитетов; об этих тайнах не должен подозревать средний американский гражданин, свободно подающий голос на выборах и искренне убежденный в том, что управление находится в его руках; эти вещи в редких случаях частично всплывают на поверхность и быстренько хоронятся в многотомных отчетах всевозможных комитетов и федеральных комиссий.
И Уолтер Меррит Эмори отстоял перед доктором Мастерсом свое желание иметь Майкла; в ознаменование своей победы он пообедал с женой в шикарном ресторане, а затем повез ее в театр смотреть Маргарет Энглен; вернувшись в час ночи домой, он в одной пижаме вышел, чтобы поглядеть на Майкла, но Майкла уже не было.
Чумной барак в Сан-Франциско, как всегда бывает со всеми чумными бараками во всех американских городах, помещался в самом мрачном, отдаленном, затерянном и жалком месте изо всех принадлежащих городу земель. Он был плохо защищен со стороны Тихого океана, холодные ветры печально кружились и свистели в песчаных дюнах, и нередко всю местность затягивал густой туман. Веселых пикников в этой части города не устраивали, и сюда никогда не забегали мальчишки поискать птичьи гнезда или поиграть в диких индейцев. Единственными посетителями этих печальных мест были уставшие от жизни самоубийцы; они искали подходящей обстановки для сведения последних счетов с жизнью и, раз покончив с этим делом, понятно, своих визитов не повторяли.
Вид из окна не мог никому внушить бодрости. На четверть мили вокруг виднелись лишь жалкие песчаные холмы, а за ними Дэг Доутри мог видеть сторожевые будки и вооруженную стражу, готовую скорее убить его, чем дотронуться до него руками и попытаться убедить его вернуться обратно в тюрьму.
С противоположной стороны росли деревья. Это были эвкалипты, но они мало походили на своих царственных собратьев, произрастающих на родной почве. Эти были небрежно посажены, и за ними плохо ухаживали. Враждебные климатические условия не дали им свободно развиться, и деревья, сумевшие, несмотря на это, устоять и выжить, протягивали теперь в воздухе скрюченные, словно агонизирующие ветви. Рост их был ничтожен, потому что большая часть скудной пищи поглощалась корнями, враставшими глубоко в песок, чтобы крепче держаться и противостоять бурям и штормам.
Дэгу Доутри и Квэку не разрешалось доходить до будок караула. Демаркационная[60] линия проходила от них на расстоянии ста ярдов. Стража торопливо приносила к этой линии пищу, лекарства и письменные наставления врача и так же торопливо убегала обратно. Здесь находилась большая классная доска, на которой Дэг Доутри мог большими, видными на известном расстоянии буквами писать свои просьбы и требования. И на этой доске он уже много дней подряд писал не просьбы о пиве — хотя его шестиквартовый рацион и был сразу прекращен, — а заявления вроде следующих:
Где моя собака?
Это ирландский терьер.
У него мохнатая шерсть.
Его зовут Киллени-бой.
Я требую, чтобы мне вернули мою собаку.
Я хочу поговорить с доктором Эмори.
Передайте доктору Эмори, что я жду письма о моей собаке.
Наконец, в один прекрасный день Дэг Доутри написал:
Если я не получу свою собаку, то убью доктора Эмори.
Тем временем газеты известили публику, что печальный случай с двумя прокаженными в чумном бараке получил трагическую развязку и белый больной сошел с ума. Граждане с сильно развитыми гражданскими чувствами писали письма в редакцию, протестуя против близости такого опасного элемента и требуя, чтобы правительство Соединенных Штатов выстроило национальный лепрозорий на каком-либо необитаемом острове или на изолированной горной вершине. Но в семьдесят два часа слабое волнение, поднятое этим происшествием, успокоилось окончательно, и желторотые репортеры занимали публику рассказами о взъерошенной собаке из Аляски, которая наполовину была медведем, а также вопросом о том, действительно ли Криспи Анжелотти разрезал на мелкие куски труп Джузеппе Бартольди и в мешке из-под зерна сбросил в залив с пристани Фишермана; занимали они рассказами и о явно враждебных намерениях Японии против Гавайи, Филиппин и Тихоокеанского побережья Северной Америки.
