— Вы еще молодой человек, баталер, — раздраженно повторил Бывший моряк. — Вы никогда не были выброшены из жизни. В работном доме человек выбрасывается из жизни. Там нет места уважению, нет не только к годам, но и к человеческой жизни. Как бы это выразить? Человек не мертв. Но он и не жив. Он то, что когда-то было живым и теперь на пути к тому, чтобы умереть. Так обращаются с прокаженными. Таковы сумасшедшие. Я помню, когда я, еще юнцом, плавал на корабле, один из наших товарищей сошел с ума. Иногда на него находило бешенство, и мы боролись с ним, скручивая ему руки и причиняя ему боль, и крепко связывали его, чтобы он не мог причинить вреда себе или другим. И он, еще живой человек, для нас был уже мертв. Вы это понимаете? Он перестал быть одним из нас, подобным нам. Он стал чем-то другим. Вот именно —
Два года я проработал в прачечной лишь за полтора доллара в неделю. Представьте себе меня — меня, который сумел расплавить серебряную ложку своего наследства, и основательную серебряную ложку, представьте себе меня, мои старые, больные кости, мой несчастный желудок, который хорошо помнил пищу прежних лет, все еще изысканный вкус, не пресыщенный всеми изощрениями молодости, — говорю вам, баталер, представьте себе меня, который никогда не умел считать денег и щедро разбрасывал их налево и направо, сохраняющим, как скупец, в неприкосновенности эти полтора доллара, никогда не тратящим и пенса на табак, никогда не позволяя себе побаловать каким-нибудь лакомством мой желудок, страдающий от грубости и неудобоваримости жалкой пищи. Я таскал табак — скверный, дешевый табак у несчастных бедняков, стоящих на краю могилы. Да, и когда я как-то рано утром увидел, что мой сосед по койке, Сэмюэль Мерривэйл, ночью умер, то сначала обшарил карманы его ветхих штанов, чтобы найти полпачки табаку, — я знал, что это все его имущество, — и только тогда сообщил о его смерти.
О баталер, я так дрожал над своими долларами. Вы ведь понимаете? Я был узником, который крохотным стальным напильником выпиливает себе дорогу в жизнь, и я выпилил ее себе! — Торжество звучало в резком кудахтанье его голоса. — Баталер! Я выбрался на свет!
Дэг Доутри поднял свою бутылку и сказал серьезно и искренне:
— Честь и слава вам, сэр!
— Благодарю вас, сэр, вы все поняли, — со спокойным достоинством ответил на тост Бывший моряк, чокаясь стаканом о бутылку Доутри, и они выпили, глядя друг другу в глаза.
— Мне следовало получить сто пятьдесят шесть долларов, когда я покидал работный дом, — продолжал старик. — Но я потерял две недели из-за инфлюэнцы и одну неделю из-за скрытого плеврита. Таким образом, я вырвался из этого места живых мертвецов, имея всего сто пятьдесят один доллар и пятьдесят центов.
— Итак, сэр, — с искренним восхищением перебил его Доутри, — крошечный напильник превратился в лом, и с его помощью вы проломили себе вход в жизнь.
Изуродованное лицо и выцветшие глаза Чарльза Стоу Гринлифа засияли, когда он, подняв свой стакан, сказал:
— Ваше здоровье, баталер, вы все поняли! И это хорошо сказано. Я возвращался обратно в жизнь и должен был проломить себе ход. Эти жалкие крохи, собранные двухлетним каторжным трудом, были моим ломом. Подумайте только! В те дни, когда серебряная ложка еще не расплавилась, я не задумываясь ставил такие деньги на карту! Но, как вы уже сказали, я должен был вломиться в жизнь, и я поехал в Бостон. У вас прекрасная образная речь, баталер. Пью ваше здоровье!
Бутылка и стакан чокнулись снова, и каждый выпил, глядя другому в глаза, твердо зная, что его взгляд встречается со взглядом честного и понимающего человека.
— Но мой лом был весьма непрочен, баталер, и я не мог воспользоваться им как рычагом. Я занял комнату в небольшом, но приличном, устроенном на европейский лад отеле. Я, кажется, говорил уже, что это было в Бостоне. О, как бережно относился я к своему лому! Я ел ровно столько, чтобы душа не рассталась с телом. Но для других я заказывал дорогие, изысканные напитки — заказывал с видом богатого человека, что внушало доверие к моим рассказам. С моим вином они поглощали и мои стариковские бредни о «Ясном», о баркасе, о безвестных берегах и о сокровищах, зарытых в песке, — на семь футов в песке; это было литературно, это било на психологию: вино имело привкус соленого моря, смелых пиратских похождений и разграбления Испанского наследства[47].
Вы заметили самородок, что я ношу на часовой цепочке, баталер? В те времена я не мог еще раздобыть его, но зато я много говорил о золоте, о Калифорнии, о самородках, несметных сокровищах и золотых приисках. Это было очень романтично и красочно. Позднее, после моего первого путешествия, я уже был в состоянии приобрести себе самородок. Он оказался приманкой, на которую люди шли, как рыба. И, как рыба, они попадались на нее. Эти кольца — тоже приманка. Теперь вы таких не найдете. Как только я получил немного денег, я купил их. Возьмем этот самородок: рассказывая о сокровищах, зарытых нами в песок, я бессознательно играю этим брелоком. Вдруг он как бы пробуждает во мне новые воспоминания. Я начинаю говорить о баркасе, о нашей жажде и голоде и о третьем помощнике, красивом мальчике со щеками, не тронутыми бритвой, который пользовался этим самородком, как грузилом, когда мы пытались заняться ловлей рыбы.
Но вернемся к Бостону. Я рассказывал им бесконечные сказки, делая вид, что нахожусь под хмельком, — им, всем этим приятелям, этим безмозглым олухам, которых я в душе презирал. Но слова были услышаны, и в один прекрасный день ко мне явился какой-то юный репортер, чтобы проинтервьюировать меня относительно сокровища и судьбы «Ясного». Я был возмущен и рассержен… Тише, баталер, тише!.. Я торжествовал, отказавшись принять этого репортера, потому что прекрасно знал, что мои «приятели» снабдили его достаточным запасом подробностей!
И утренние газеты отвели моей истории целых два столбца с заманчивым заголовком. Ко мне стали являться разные посетители, и я хорошенько изучал их. Многие хотели пуститься на поиски сокровищ, не имея никаких средств. От таких я старался отделаться и продолжал выжидать капиталиста, сокращая расходы на еду, по мере того как таяли мои деньги.
А затем, наконец, явился он — мой юный, веселый доктор философии и очень богатый человек к тому же. Мое сердце взыграло, когда я его увидел. У меня оставалось всего двадцать восемь долларов, а потом мне предстояло выбирать между работным домом и смертью. Я твердо решил скорее умереть, чем вернуться в эту мрачную дыру, в компанию живых мертвецов. Но мне не пришлось ни возвращаться в богадельню, ни умирать… Кровь закипела в жилах юного доктора при мысли о Южных морях, его ноздри чувствовали дуновение напоенного цветами воздуха тех далеких стран, и перед глазами стояло прекрасное видение неба и облаков страны пассатов и муссонов, островов, поросших пальмовыми лесами, и коралловых рифов.
Он был юн и весел, как щенок, беззаботен и великодушно щедр, бесстрашен, как молодой львенок, гибок и прекрасен, как леопард. Быстро сменявшиеся фантазии и причуды как бы опьяняли его. Судите сами, баталер. Перед отплытием «Глостера», купленной доктором рыбачьей шхуны, похожей на яхту и более быстроходной, чем многие из них, он пригласил меня к себе для обсуждения своей личной экипировки. Мы просматривали его гардероб, когда он вдруг воскликнул:
— Интересно, как отнесется к моему продолжительному отсутствию моя леди? Как вы думаете? Может она ехать с нами?
Я не знал, что у него есть жена или дама сердца. На моем лице ясно были видны удивление и недоверие.
— Вот именно потому, что вы мне не верите, я возьму ее с собой! — безумно расхохотался он мне прямо в лицо. — Пойдемте, я познакомлю вас с ней!
Доктор привел меня прямо в свою спальню, подвел к кровати и, откинув одеяло, показал мне спящую все тем же сном, каким она спала тысячелетия, мумию хрупкой египетской девушки.
И она проделала с нами весь путь к Южным морям и обратно, и, даю вам слово, баталер, я сам полюбил эту очаровательную девушку.
Бывший моряк мечтательно поглядел в стакан, и Дэг Доутри воспользовался паузой для вопроса:
— А молодой доктор? Как он принял неудачу своей экспедиции за сокровищами?
