составляет существенную часть прекрасного; они собраны им под общим заглавием «Арабески и Гротески» на том основании, что в них нет человеческих типов, – они составляют как бы внечеловеческий род литературных произведений. Напомним здесь, кстати, что сумасшедшие художники тоже обнаруживают склонность к арабескам, но только у них в арабески входят и человеческие лица.

Сам Бодлер также придумал немало курьезов, например поклонение искусственной красоте, поэтические аналогии для различных ароматических веществ [170] и создал так называемые поэмы в прозе .

9) У всех этих поврежденных гениев есть свой особый стиль – страстный, трепещущий, колоритный, отличающий их от других здоровых писателей и свойственный им, может быть, именно потому, что он вырабатывается только под влиянием психоза. Предположение это подтверждается и собственным признанием таких гениев, что все они по окончании экстаза неспособны не только сочинять, но даже мыслить. Тассо говорит в одном из своих писем: «Я несчастлив и недоволен всегда, но в особенности, когда сочиняю». «Мысли у меня родятся с трудом, – сознавался Руссо, – развитие их идет медленно, туго, и я могу быть красноречивым только в минуты страсти». Живые, пламенные вступления к статьям Кардано, столь непохожие на обычный крайне монотонный язык его сочинений, наглядно подтверждают громадную разницу в мышлении его при начале и в конце экстаза. Галлер, один из наиболее счастливых поэтов, говорил, что вся сущность поэтического искусства заключается в его трудности. Восемнадцатое из своих «Писем к провинциалу» Паскаль переделывал тринадцать раз.

Может быть, именно это сходство в натуре и в стиле влекло Свифта и Руссо к произведениям Тассо, а Галлеру, суровому Галлеру, внушало симпатию к фантастическим и в высшей степени безнравственным сочинениям Свифта. По той же причине Ампер восторгался странностями Руссо, а Бодлер подражал Поэ, сочинения которого даже перевел на французский язык, и боготворил Гофмана.

10) Почти все они глубоко страдали от религиозных сомнений, которые невольно представлялись их уму, между тем как чуткая совесть и страдающее сердце заставляли считать такие сомнения преступлениями. Тассо, например, мучился от одного только опасения, что он еретик. Ампер часто говорил, что сомнения – самая ужасная пытка для человека. Галлер писал в своем дневнике: «Боже мой! Пошли мне хоть одну каплю веры; разум мой верит в тебя, но сердце не разделяет этой веры – вот в чем мое преступление». Ленау жаловался в последние годы своей жизни: «В те часы, когда у меня особенно сильно развивается болезнь сердца, мысль о Боге оставляет меня». По мнению критиков, он воплотил мучившие его сомнения в герое своей поэмы «Савонарола».

11) Далее, все психически больные гении без исключения чрезвычайно много занимаются своим собственным я и намеренно выставляют на вид свое ненормальное состояние, как будто стараясь этим признанием оправдать свои нелепые поступки.

Очень естественно, что при своем громадном уме и замечательной наблюдательности они наконец убеждались в своей ненормальности и глубоко страдали от этого. Все люди охотно говорят о себе, но в особенности – помешанные, которые в этом случае делаются положительно красноречивыми (подобный пример мы увидим в приложении – это автобиография помешанного); но какой же силы должно достигать это красноречие, когда к безумию присоединяется гениальность! Жгучие, пламенные страницы выливаются у таких писателей, едва только они заговорят о своих страданиях; настоящие перлы френопатической поэзии выходят иногда из-под их пера, но зачастую личность автора выставляется при этом далеко не в выгодном свете. Кардано написал кроме своей автобиографии несколько поэм, сюжетом которых служат его несчастья, и статью «О сновидениях», почти исключительно наполненную только описаниями виденных им снов и представлявшихся ему галлюцинаций. Поэмы Уитмена – не что иное, как его собственная биография, изложенная стихами, что он и сам подтвердил отчасти, сказав: «Тема для гимна взята маленькая, но она же и самая большая… я сам». В этом гимне описывается ребенок, которому достаточно было увидеть что-нибудь – облако, овцу, камень, пьяных стариков, – чтобы тотчас же вообразить и себя самого облаком, камнем и пр. Этот ребенок и есть сам Уитмен. Руссо в своей «Исповеди», «Диалогах» и «Reveries», как Мюссе в «Признаниях» , а Гофман в своем «Крейслере» , [171] в сущности, только описывали самих себя и свое безумие.

То же самое говорит Бодлер и о рассказах Поэ: «Темой для них он брал всегда исключительные случаи в жизни человека, например, галлюцинации, сначала смутные, неопределенные, но мало-помалу принимающие характер несомненных фактов: нелепые понятия, овладевшие умом и сообщившие мышлению свою дикую логику; припадки истерии, совершенно поработившие волю, – противоречия между настроением и рассудком, доходящие до того, что страдание выражается смехом».

Паскаль, утверждавший, что христианство уничтожает личность , не в состоянии был написать своей автобиографии вследствие своей преувеличенной, болезненной скромности; однако он описал свои галлюцинации в «Амулете» , а в «Мыслях» выразил чисто субъективные взгляды и убеждения, несмотря на все старание быть объективным… Так, он, конечно, намекает на самого себя, когда говорит, что «великая гениальность близко граничит с сумасшествием и умопомешательство до такой степени распространено между людьми, что замешавшийся среди них здравомыслящий человек представлял бы своего рода ненормальное явление». Или два следующих его изречения: «Болезни всегда извращают наши суждения и чувства, не только серьезные, оказывающие более заметное действие, но и самые ничтожные, влияющие лишь в слабой степени»; «Хотя у гениальных людей голова находится выше, чем у простых смертных, однако ноги у них ниже, поэтому те и другие находятся на одном уровне: гении так же ищут точки опоры на земной коре, как и все мы, не исключая детей и даже бессловесных животных».

Галлер, тщательно записывавший в дневник свой религиозный бред, признавался в том, что он по временам считает себя «глупым, сумасшедшим, гонимым Богом и не возбуждающим в людях ничего, кроме насмешек и презрения», и что ему случалось не раз менять свои убеждения в течение суток.

Свифт подробно, день за днем, описывал свою жизнь в сочинении, озаглавленном «Письма к очень молоденькой леди» , и указывает на свое умопомешательство в таких весьма недвусмысленных выражениях: «От всего человеческого тела поднимаются испарения, идущие к мозгу; если они не слишком обильны, человек остается здравомыслящим; если же их слишком много, то они вызывают в нем экзальтацию и превращают его в философа, политика или основателя новой религии, то есть в помешанного. Поэтому я нахожу несправедливым заключать всех сумасшедших в бедлам. Следовало бы назначить комиссию, которая сортировала бы их для того, чтобы эти гении, изнывающие теперь в больнице, могли быть полезны обществу: например, тех, кто страдает эротическим помешательством, следовало бы помещать в дома терпимости, бешеных – отдавать в солдаты и пр. Я сам принадлежу также к числу помешанных. Фантазия у меня часто разыгрывается до такой степени, что разум уже не в состоянии сдерживать ее; вот почему друзья мои оставляют меня одного лишь в том случае, если я обещаю им дать своим мыслям иное направление».

Летцман, выбросившийся потом из окна, написал знаменитый «Дневник меланхолика» , а Майлат изобразил свои страдания в романе «Самоубийца» и вслед за тем утопился вместе со своей сестрой, которой был посвящен этот роман. Тассо очень верно описывал свое умопомешательство в письме к герцогу Урбино в приведенной выше октаве. Впрочем, он, еще и не будучи маньяком, высказывал о себе такого рода странные суждения. «Я не отрицаю в себе сумасшествия, – писал он, – но утешаю себя тем, что оно вызвано пьянством и любовью, так как, действительно, я пью жестоко»… и т. д.

Вообще очень многие беллетристы избирали душевнобольных героями своих произведений или занимались подробным анализом ненормальных проявлений психической деятельности. [172] Барбара написал роман «Поврежденные» . Бустон описал свои галлюцинации. Алликс, не будучи медиком, сочинил трактат о лечении сумасшедших. Ленау за 12 лет до полного развития своей душевной болезни предчувствовал, что будет страдать ею, и описывал ее припадки. Во всех его поэмах постоянно звучат страдальческие ноты мрачного умопомешательства, о чем можно судить уже по заглавиям его лирических произведений: «К Меланхолику», «К Ипохондрику», «Сумасшедший», «Душевнобольные», «Сила сновидений», «Луна меланхолика» и пр.

Вряд ли даже в самых мрачных местах произведений Ортиса найдутся такие потрясающие картины мучительного состояния самоубийц, как в этом отрывке из поэмы «Душевнобольные» : «У меня в сердце зияет глубокая рана, и я безмолвно буду переносить свои страдания до самой смерти – жизнь моя уходит с каждым часом. Только одна женщина могла бы облегчить мои муки, только на ее груди я мог бы найти отраду. Но эта женщина покоится в могиле… О, мать моя! Сжалься над моими страданиями! Если твоя любовь бодрствует надо мной и после твоей смерти, если ты еще в состоянии заботиться о твоем сыне… о, помоги мне поскорее