более на гениальных безумцев, у которых непрактичность и неумение устроить свои дела почти всегда бывают прямо пропорциональны литературному дарованию. Отсюда понятно, почему многие из авторов таких чисто патологических бредней считаются людьми в высшей степени практичными. Трое из них заведуют больницами; Блюэ, автор «Скоттатиндже» (delle Scottatinge) служит капитаном и военным комиссаром. Далее, автор более чем курьезных изобретений занимает такую должность, где ему постоянно приходится сталкиваться с образованными людьми, которые, однако, никогда еще не заподазривали его в ненормальном состоянии умственных способностей. Пятеро состоят профессорами, трое депутатами, двое сенаторами, и никто не замечал в них особенных странностей.

Наконец, такие субъекты служат советниками в государственных учреждениях, в префектуре, в кассационной палате, в провинциальных советах; среди них есть пятеро священников, и почти все они состарились на своих местах, окруженные всеобщим уважением. Кроме того, можно указать на Фреко, бывшего синдиком{148}, а также на Леру и Асгиля, заседавших в парламенте.

К маттоидам-теологам – Морену, Лебратону, Жоррису, Валле (18 -летний юноша), Ванини – относились, к сожалению, настолько серьезно, что предали их сожжению заживо на костре, а Келер был обезглавлен лишь за то, что корректировал статьи Жорриса.

В следующей главе мы увидим, что многие маттоиды – Смит, Фурье, Клейнов, Фокс – имели фанатичных последователей.

Стоит отметить также следующий примечательный факт: люди, в продолжение 18 лет серьезно изучавшие проказу и придумывавшие средства избавиться от нее, были встречены лишь презрением со стороны академиков и насмешками со стороны толпы, и в то же время никто из маттоидов, писавших о проказе, не оставался без последователей, хотя бы на один день, и все они находили многочисленных покровителей, даже в парламенте и в королевском дворце. Кроликоман, например, и его коллега, открывший фитозоа, морбифитозоа и грибки, производящие проказу, не только встретили сочувствие со стороны самых авторитетных итальянских газет (не говоря уже о медицинских), но их идеи даже пропагандировались посредством циркуляра Мичели и во многих санитарных советах. А Банф, со своим открытием, что хронический голод служит причиной проказы, разве не нашел отклика у всех невежественных альенистов Италии, втайне помогавших ему даже своими статьями! Нужно прибавить, впрочем, что в практической жизни это был превосходнейший и честнейший человек.

Эта способность мыслить здраво, сохранять спокойствие, несмотря на увлечение безумной идеей, и отличает маттоидов от обыкновенных сумасшедших, хотя тем же свойством обладают также мономаньяки, у которых оно проявляется особенно резко; иногда его можно заметить также при известных стадиях опьянения.

Но как мономаньяки, так и маттоиды способны сразу, вдруг, утратить свое здравомыслие и впасть в раздражение, даже в бешенство – чаще всего под влиянием голода, неудовлетворенной страсти или тех нервных страданий, которыми сопровождается, а может быть, и обусловливается ненормальность таких субъектов, как, например, Кордилиани и Манжионе. [152] Дело в том, что, судя по некоторым симптомам, у многих из них можно предполагать существование изменений в нервных центрах. У Жиро и Спандри были конвульсии лица, понижение и опускание правого века; анестезией страдали Лазаретти, Пассананте и Б., поджигатель; признаки эпилепсии замечались у Манжионе и де Томази; кратковременный бред – у Кордилиани. Один даровитый юноша, переболев тифом, сделался маттоидом, а Кульман после болезни мозга, перенесенной им в 18 лет, начал пророчествовать. Подобные случаи мгновенного проявления умопомешательства ставят иногда в большое затруднение специалистов судебно-медицинской психиатрии и заставляют их, за отсутствием общеизвестных признаков определенного френопатического состояния, делать ложные заключения, причем они либо решают, что субъект притворяется, либо что он совершенно здоров. Политикам же следовало бы позаботиться о лечении таких маттоидов, потому что, не принимая никаких мер против них своевременно, когда они более смешны, чем опасны, общество рискует подвергнуть себя таким бедствиям, каких, пожалуй, не могут причинить ему и настоящие сумасшедшие, так как они сразу обнаруживают свое безумие, что дает возможность оградить от них здоровых членов общества. Есть еще разновидность графоманов, гораздо более опасная, – это люди, страдающие манией кляузничества. Формы черепа и лица у них вполне нормальны, печень, однако, почти всегда увеличена. Они отличаются нездоровой склонностью судиться со всеми окружающими и в то же время считать себя жертвами их несправедливости. Такие субъекты проявляют лихорадочную деятельность; отлично зная законы, они постоянно стараются истолковать их в свою пользу, вечно переносят дела из одной инстанции в другую, бегают по судам и подают всюду невообразимое множество прошений, отношений и пр. Многие, заручившись покровительством какого-нибудь важного лица, стараются добиться успеха через него, а потом обращаются к королю, в парламент, надоедают всем и каждому и в конце концов достигают-таки своей цели тем или иным способом в расчете на снисходительность присяжных. Расчет, действительно, оказывается иногда верным: например, некто Ж., проиграв свой процесс, ранил выстрелом из ружья графа Калли и был оправдан присяжными благодаря тому впечатлению, которое произвело на них его своеобразное красноречие; через десять лет после этого случая он с оружием ворвался в дом, который сам же продал и которым все-таки хотел снова завладеть.

Подобно тому как эротоманьяк влюбляется в идеальную женщину и воображает себя любимым ею, пусть даже она его никогда и не видела, кляузник думает, что правосудие существует лишь для защиты его интересов; если адвокаты и судьи не помогают ему, он считает их своими врагами и старается всячески досадить им. Нередко такие маттоиды видят в собственной тяжбе нечто священное и готовы сделать какой угодно вред лицам, не разделяющим их убеждения. Некто Б., у которого пастор отобрал поле, принадлежавшее ему по закону, вообразил, что это дает ему право всячески преследовать духовенство на том будто бы основании, что католицизм восстает против правительства. По той же причине он решил поджечь церковь. И при этом все его прошения и протесты написаны были здраво, со смыслом, и по существу казались справедливыми, только применение их к данному случаю было неосновательно.

Я заметил, что у всех подобных субъектов бывает совершенно сходный почерк, все они пишут сильно удлиненными буквами и, подобно графоманам, злоупотребляют грамотностью; но выражения у них резче, темы более личного характера, так что они лишь мимоходом затрагивают иногда социальные, религиозные и другие вопросы.

Впрочем, встречается немало и таких, которые к своему личному неудовольствию примешивают политику, и они-то наиболее опасны в наше время: недостаточное образование и крайняя бедность лишают их возможности высказывать свои идеи в печати, и вот, чтобы дать им выход, эти люди прибегают к насилиям и преступлениям. Именно таков был Санду, настоящий политический маттоид, наделавший столько хлопот Наполеону и Бильо; к той же категории принадлежат Кордильяни, Пассананте, Манжионе и Гито (см. Приложение). Крафт-Эбинг рассказывает об одном маттоиде, что он учредил общество с целью защищать угнетенных, не добившихся справедливости в судах, и устав его представил королю.

Промежуточные формы и незаметные градации существуют не только между сумасшедшими и здоровыми, но также между помешанными и маттоидами. Даже среди этих последних, представляющих полнейшее отсутствие гениальности, встречаются личности до того богато одаренные, что мне, в моей практике, не раз случалось в недоумении останавливаться перед неразрешимым вопросом, к какой категории их отнести – к маттоидам или к гениальным людям.

Пример такого рода представляет Бозизио из Лоди.

Ему 53 года; среди его родственников – двоюродный брат кретин; мать, здоровая и умная женщина; отец тоже не глупый, но пьяница; двое братьев умерли от менингита (воспаления мозговой оболочки). Смолоду он служил казначеем, но в 1848 году эмигрировал. В Турине, чуть не умирая с голоду, он бросился с балкона и сломал себе ногу. В 1959 году его назначили комиссаром казначейства (commissario de finanza), и он хорошо исполнял эту обязанность до 1966 года, когда, оставаясь по-прежнему разумным и дельным относительно своих служебных обязанностей, стал проявлять странности, не гармонировавшие с его бюрократическим положением. Так, однажды он скупил всех птиц, продававшихся на рынке в Буссоленго, и выпустил их на свободу. Затем Бозизио начал проводить все время за чтением газет и подавать в правительственные учреждения очень резко написанные докладные записки об охране лесов, о мерах против истребления птиц и т. п. Уволенный со службы с маленькой пенсией, он круто изменил свой прежний, довольно роскошный образ жизни, стал питаться одной полентой без соли, сбросил с себя мало-помалу все принадлежности костюма, кроме кальсон и рубашки, и употреблял весь свой скудный доход на покупку газет да разных книжонок и на печатание брошюр в защиту интересов будущих поколений, а потом всюду раздавал эти брошюры даром. Вот заглавия некоторых из них:

«Критика моего времени», «Вопль природы», «113-й вопль природы».

Прочтя эти произведения и в особенности выслушав устные доводы Бозизио, приходишь к тому заключению, что придуманное им учение не лишено