понимать.

— А кто стариков разогнал — верней, гоняет столько лет уже, трамбует на демонстрации на каждой? Не беспокойся зря, там отбор уже произвели — свой, отрицательный.

— Ну, не всех же, — хмуро, внимательно глянул на него Алексей. — С исполнителями понятно, этих тварей всегда хватало…

— Не всех? Проверить хочешь? — чему-то своему усмехался, то в одно окошко «уазика» заглядывал, то в другое гость. — Валяй. Но тогда не обижайся на дядю Костю, что не предупреждал… Ещё отец говорил мне, наедине, когда в институт я поступил, чемодан в первопрестольную собирал: не связывайся — никогда, ни в коем разе. А он со смершем маленько хлебнул… Это — корпорация со своими законами, которых мы не знаем. И если будешь играть с ними, то лишь по их правилам, на их цель, по своим не дадут. А ты думаешь, кто всё конспирологическое обеспечение переворота этого обстряпал? Они — эти не женские, как их дружок мой один определял, органы... Андроповщина подколодная, ещё не раз её помянем, попомните мои слова... А было, тягали и меня сотрудничать, фискалить. Но я ж кот, я сам по себе. Кот, который котует. Вывернулся. Чуть карьеру мне не смазали тогда, правда; а тут ползучая поползла... что — революция, контрреволюция? До сих пор не знаем. Человек-чернобыль пришёл, человек-чума следом. Так что считайте меня сыном перестройки, а с ней и реформ заодно. Побочным. И не было б счастья, да… О, место какое! Тормознём?

Это ковыльный, в мелком камешнике и глине взлобок был — над селом, теряющимся в садах и речных зарослях ракитника и осокорей, над петлями самой речки, проблескивающей кое-где водой средь зелёной каймы огородов, и всё это под огромным, седым от жары небом, во все концы видные края которого тонули в туманно сухой дымке окоёма. И кругом поля, и ни одного невозделанного, незасеянного, а кулисный пары за прудом чисты чернотою своею… хозяина сразу видно, с чем-то вроде зависти отметил Базанов; да, не то что ты в бумажном заведенье своём и на птичьих, по сути, правах…

— Ну, не отдавать же всё это!.. — Черных глядел во все глаза, дышал — и, как в церковке, будто дальше куда-то всмотреться хотел, за горизонт событий, как говаривал он. — Перекупщикам всяким, шахермахерам, швали своей и мировой… а харя не треснет у них?!.

— Думаешь, значит, и сюда придут? За этим?

— А вы думаете отсидеться тут?! Наивняк! Вы просто не представляете, как они в столице мародёрничают: рук не хватает, лап!.. А доберутся и сюда, башлей преизбыток у них, и почему б не купить, за бесценок тем более?! Или просто отнять. И будете батрачить, как… Исполу рабскую отрабатывать на своей вот на этой земле!

— Ну, так уж сразу и наивняк… О твоём спросил мнении, только и всего. Видим, не слепые. — Базанов недовольно отвернулся, сказал Алексею: — Письмишко там, кстати, катанули на тебя к нам — твои же, из села. Коллективно-анонимное, на статью твою последнюю. Всё Поселянин подгребает под себя, продыху нет — где демократия, мол, коллективизм, права наши?

— Ишь, коллективисты… Знаю кто. Примерно знаю. Раздёргать хозяйство хотят: тому мельницу иль пекарню, этому — маслобойку… изюм из булки ковырять хотят. Мы упирайся, паши, а они будут конечный продукт сымать. И самостоятельности чтоб как в Чечне. А скотобазу, говорю, не желаете? Или клин полевой? Хоть щас дам!.. Не хотят, там вкалывать надо. Умные — через меру. — Алексей тяжело глянул, и не на них — мимо. — Да, подгребаю. Верней, не отдаю. К централизации меня гнилуха-жизнь вынуждает. Иначе растащат всё, разорят-разворуют и сами ж потом взвоют… у нас бывает так. Есть такой наив дрянной: хапнуть не подумавши, развалить что ни есть, а там куда кривая выведет… Наш ведь русский, когда он не заряжен на идею-веру, на большое дело своё, — говно, распустёха. И глупеет, вдобавок, дурак каких мало… что, не нравится?

— Нравится, не нравится, — пожал плечами Черных, — а с этим жить. Хотя мне-то эти обобщения, знаешь, как-то поднадоели — ну, хотя бы потому, что не говно я… это-то я более-менее точно знаю. Даже в морду могу за такое дать — кому надо. Вопрос в другом: как с этим дальше жить? Мобилизацию не объявишь, не развернёшь, в чужих руках она. Партии у нас как-то всё не клеятся, каждый шиш свою лепит, в вожди лезет, а тугриков на то нема. Да и были бы — сведи нас попробуй, объедини… Нет, каков народец, такова и оппозиция. И запасного народа — хорошего — нет у нас и не предвидится… что делать-то будем, браты?

— Ты затем из Москвы приехал, чтоб нас об этом спросить? — Поселянин улыбнулся, и видно стало, что ею, улыбкой, он лишь смягчить сказанное хотел. — Вы там варите всё, завариваете, а нам отвечай? Расхлёбывай?

— И за этим тоже, — не смутился ничуть Константин Черных, — а как бы вы думали?! Вы — народ, а у кого мне ещё спрашивать? Не у кремлёвцев же. Те спят и видят в элиту западную вписаться, а платой за это всю страну готовы сдать… Только кто их, придурков, туда пустит? Там свои банды элитные, потомственные, с кровью голубой и душком вырожденья уже, с пикантным таким, знаете, — а тут шпана уличная, манежная к ним навязывается, воришки карманные оборзевшие… нет, оглупели совсем, ты прав. Плату примут, разумеется, а этих не дальше порога: чванливы-с хозяева мира, я их повидал. Осклабляются охотно, но холодом как от ледника несёт… да, умеют холоду напустить, причём адресно, по ранжиру, а наши охловоды с нуворишами только ёжатся да поддакивают. Сервильничают наперегонки, поскольку подонки в прямом смысле. Но это к слову; а у вас что, у нас то есть? Ты говорил, что — организация?

— Есть и организация, — не очень-то охотно сказал Поселянин, направляясь к машине. — Расскажу.

— А закемарил наш пацан, — посмеялся любовно гость, заглянув в кабину, где свернулся калачиком на переднем сиденье под баранкой Ваня, — нашоферился!..

— Нет, ты уж давай, пожалуйста, не называй так… ребятишек не называй наших так, не обижай.

— Не понял… Как, пацаном? — обернулся тот к Базанову. — Это почему ещё?!

— Ну, как это сказать тебе… Пацан, с одесского специфического, — мальчик для утех. От глагола поцать.

— Н-ни хрена себе! Знать не знал…

— Вот знай. Пусть они друг друга там поцают, в Одессе-маме. У мамашки развратной. И давай-ка крестника сюда, на заднее.

Поселянин только головой качнул, за руль садясь. Вдоль кленовой, разнотравьем пёстрым, праздничным поросшей по обочинам лесопосадки скатились вниз, к реке. Озимая по правую руку рожь выстоялась уже, окоротившись в росте, сизовато высветлилась, пологим взгорком уходя к поднятому близкому горизонту, и Базанов узнал её, вспомнил: да, почти та, свешниковская… Лёгкая тоска отчего-то тронула, будто пробуя, горло — или предчувствие? Но чего? И сколько можно каяться себе, что оставил всё это, на бумагомаранье променял, если уже и вернуться стало делом несбыточным теперь, если даже и тёртым, куда как опытным агрономам хорошей работы не найти, приличного хозяйства то есть, не очень-то нужны стали при убогой агротехнике, без потребной химии той же, когда не то что её — элементарной горючки на вспашку не хватает… Нет уж, паши безотрадную свою, в отличие от этой, ниву и знай заодно, что урожая с неё тебе не собрать, скорее всего. Не успеешь, прав Черных, надолго всё теперь… это было предчувствием? И это тоже, но есть ещё что-то, глубже и томительней, чего и не скажешь, назвать не назовёшь, ибо и слову, понятию человеческому положен изначально некий запрет высоты ли, глубины, дальше которых он разве что во сне забредёт или в бреду больном соскользнёт, но всё почти по возвращении забыв, всё с тем же томлением наедине опять оставшись …

— Что, на рожь завидуешь? — выруливая к пруду и ни разу, кажется, не оглянувшись даже на Базанова, догадался хозяин. — Все завидуют. Без промашки я нынче с озимыми, центнеров тридцать на круг возьму, это уж самое малое. А соседей всех послабило, струхнули помногу сеять, на прошлый год глядя… а что на него глядеть? Да и прошлом на озими не прогорел, хоть и солярки ухлопал на снегозадержанье… — Гордость поселянинская, через небрежный тон сквозившая, более чем понятна была ему: год угадать, всё поставить на него — это не игра на азарт, это расчёт, на который мало кто способен. — Нет, глядеть вперёд надо, за пропись извиняюсь… а когда мы это умели? Может, Сталин один и видел, да сил не хватило. Надорвался за войну.

— Видел? Что? — рассеянно бросил Черных, серые светлые глаза его блуждали по открывшимся бережкам пруда, по зарослям рогоза и ветлянника на той стороне, рыбачье место, должно быть, приискивая.