очередь с нравственной! И тут очевиден полный и безусловный конфуз создателя, полный — извиняюсь — абзац: творенье это совершенно безнравственно и гомерически преступно по всей сущности своей, а всё лучшее в нём, нравственное там и всякое такое светлое-чистое наказывается в конце концов с показательно… э-э… примерной жестокостью и только для этого, как видится в реале, и существует… где вы, спросить, ненаказуемое добро видели? Исключительная, скажу я вам, редкость это, по нечаянности разве. Человек без всякой жалости, знаете, опущен в природу: и в свою телесную, животную, в дрянь физиологическую, в смрадные подполья инстинктов половых и хищнических, — и во внешнюю, злом до краёв таки полную, где походя смерть царит… опровергните, попробуйте! И вот давит его жизнёшка, изувечить готова самым порой изуверским образом, вбить по шляпку, в грязь втоптать, а под занавес… О, этот занавес! Одна мысль о нём всё отравить может, огорчить все воды бытия, все блага его, а верней уж — поблажки временные, мизерные, завлекаловку для простецов… Все красоты эти развесистые, фиктивные, мелкие радости скоропреходящие, мечтания и прочий иллюзион, вздор — за которыми смерть и пустота. И если это — жизнь, спрошу я вас, то что тогда измывательство? А мне говорят — ад подземный, серный… Да вы, я извиняюсь, этажом ошиблись, милейшие! — Он с ненавистью почти топнул ногою, туфлёй рыжей в пол. — Ад — он здесь и сейчас, сей вот момент! В каждой он душонке то и дело смолой пузырится чёрной, пропасти свои разверзает, безумства, червем неусыпным изгрызает… чреват хомо сапиенс адом, кишмя кишит, и нету ему избавленья от себя, от других тоже, и человек человеку не в наказание ли дан? И, заметьте себе, все свои представленья об аде том, все мученья человек же из этого ада выносит, трансцендирует их туда — уже здесь испытанные! Только и разницы, может, что там для пущего устрашенья непрерывные они, не прослоены дешёвкой всякой завлекательной, отходняком или, как вы выразиться изволили, расслабухой… Для приличья-лицемерия прослоенные, разреженные, для обмана великого, подлого неимоверно — и что, прикажете любить всю подляну эту?!. — Он уже стоял и ожесточённо, с остановившимся лицом дёргал и стучал рычажками кофейной машины, вытрясая намолотое в чашечки и мимо просыпая, вот-вот сломает их, казалось; и бросил, длинные пальцы бледные сцепил, пригорбился. — Не-на-вижу… и прав в этом, и кто меня, скажите, упрекнёт? Бог этот, демиург? Так сей шалман вонючий, творенье бездарное и злобное — не клевета на него даже, а обвиненье тягчайшее ему, проклятья наши!.. Философы на подряде у него, придурки всякие вроде Лейбница с тухлой его теодицеей, или Лосский тот же — ваньку валяют, уверить хотят: нет, видите ли, зла в творенье… нету?! Да одних болезней заготовлено на двуногого — тысячи, чтоб гнил заживо, подыхал в муках! А жаль таки, что не попал в чека он, Соловки не навестил… ах-х жаль! Там бы весьма конкретно растолковали ему основы зла онтологические, в бредни его вставили бы. Сатану они вымудрили… пусть, но подневолен же Люцифер, как и ангелы тварные прочие! Ну скажите: какой ни есть, а подневольный же?! Такая же тварь!..
— Да вроде так… — Не привыкать уже было к этим выплескам, прорывам какой-то внутренней неладной работы, тоски тёмной, если не страха глубоко запрятанного, в человеке этом… родственной тоски? Да, не чужой. Ничего не было чужим в немилосердной с избытком — согласишься поневоле — жизни, даже и враждебное, едва ль не всё недобрым оборачивалось или обернуться могло — и оставалось своим, иного не было дано. И, видно, давно обмыслено всё это им, в формулировки загнано, если и теперь даже, в срыве бешенства нежданного, не без фигур красноречья обходилось. — Вообще-то, ангелы — лишь посыльные. Эманация божественной воли, пусть и в тварном виде, в персонифицированном. Если знатокам верить, библеистам, свобода воли ангелов, пожалуй, куда более условна, чем у человека даже… да в любом случае условна.
— Так как-кого же чёрта всё на них тогда валить, на якобы падших — без воли на то самого хозяина?! Да ведь и знавших, кстати, чем для них этот бунт на корабле кончится, им да не знать всемогущества шефа… ну, не идиоты же они законченные, в самом деле! «И бесы веруют и трепещут»… — передразнил он с чем-то большим, чем презренье, в тяжёлом лице. — Старая гнусная басня, для отвода глаз… От кого зло, первопричина зла — вот вопрос вопросов! Но не для меня!..
А что ж яришься тогда, можно было б спросить, — коли уж не веруешь? Или же остаточные какие иллюзии питает на сей счёт? Непохоже, но ведь и наверняка не скажешь.
— А Денницу — отчего б и не понять? «Есть упоение в бою и мрачной бездны на краю» — это же-ж про него прежде всего… — Мизгирь уже явно отвлекал себя, успокаивался, занявшись опять аппаратом своим, чашками, усмешку привычную полупрезрительную держа как окурок на несколько выпяченной нижней губе. — Против жития-бытия такого, от злобного ханжества его — восстанешь, не хватит и ангельского терпенья. А в монахи — не от ненависти к миру этому идут, пусть и безотчётной чаще?.. Впрочем, мы-то одну только версию слышим, а возможны и варианты, почему же нет? Ну, скажем, что творец — не самая высшая инстанция. Даже и средь людишек подразделено: есть строители, а есть и архитекторы ведь… Тогда Денница никакой не идиот, а бунт обретает смысл — как апелляция, хотя бы… к кому? А вот это, признаю, вопрос. По крайней мере, не скучный. Не пошлый. В этом направлении тоже искали, и не без успеха.
— Ещё дальше от человека, выходит…
— Ну, расстояния тут, полагаю, отнюдь не линейны. Как и сама иерархия, быть может; и что оно, расстояние, для могущества? Всё связано со всем, а значит и обратные связи работают, срабатывают неявно, и земное влияет на небесное. Нет, всё и здесь, и там в принципе вариантно, причём в диапазонах самых широчайших… так можно представить, если в формате теизма рассуждать. Уж на что стадны люди и так их нивелируют успешно, но ведь и меж них разброс вариантов шире некуда, от вполне натуральных скотов до редких особей, о которых и сказано: человек — это звучит гордо!.. Что вы… надулись? Пешкова не жалуете?
— Горько-сладкого… Лгал и извивался, извивался и опять искренне лгал. Имитации. Долгался до оптимизма исторического всякого, в него и влип — как муха в мёд.
— Сурово, однако, вы… Нет, зачем же, дела-то делал — и немаловажные же, — с некоторым упрёком сказал, голову наклонил Владимир Георгиевич,
тонзуру показав. — Нет-нет, зря вы. Хотя… Бойтесь оптимистов, ибо их оптимизм, скорее всего, за ваш счёт. Афоризм, увы, мой…
— Увы?
— А как иначе? Из ничем, увы, не подслащённого опыта личного. И знаю, что одному не выстоять. Как и вам, как газете нашей. В известности ли вы, что к губернатору запрос от депутатов поступил, от ваших весьма ревнивых и говнистых коллег тоже — на закрытие? Не знали?
— Знаю теперь — от вас, спасибо. И насколько серьёзно это, по-вашему?
— В суд, разумеется, готовят дело — за разжиганье социальной и прочей розни, охранку пытаются подключить… ну, по суду пока вряд ли у них выгорит, есть у меня в знакомцах стряпчий один — зверь! Обвиненью хребет ломает, сразу. Но крик подымут, возопят, готовьтесь. И лучше бы упредить — обвиненьем встречным, подумайте. Однако, надо ж и понимать, что это лишь начало… Нет, кучковаться надо, силы собирать. А товариществом, как братья-хохлы кажуть, и батьку бить… э-э… сподручней. Впрочем, батьку если, то братством.
— Уж не масонским ли?
— Совсем даже необязательно, — живо отозвался тот и подвинул ещё раз чашечку ему. — Совсем нет! Пейте кофе, остыл же… Форм товарищества как такового более чем достаточно. Про масонские точно не знаю, хотя… Рациональные стороны и там есть, опыт у них, судя по всему, немаленький, но больше просвещенческий… так, нет? Подвернулась как-то книжка одна, читал-с, но что-то уж больно заумное, да и ритуалы эти… Нет, всё надо использовать. Уметь сами принципы использовать организационные, проверенные, долговременность обеспечивающие. Смею сказать — догматы: неизменность традиций, хорошенько продуманных, устава, дисциплины чёткой и… И, понятное дело, неуязвимость от внешних сил, от чуждого и враждебного, чего сейчас у нас, как видите, более чем; а это во все времена дать могла только самая безусловная тайна. Да, тайна, иной гарантии нет.
— Но вот вы говорите о том здесь, в помещении, а…
— Слесаря вызывали? — Глаза Мизгиря смеялись. — Компьютерного, на днях?
— Да, программу новую Дима ставил с ним…
— … и целый вечер проковырялись они, после работы — так? Был жучишко, как не быть… Но всё чисто теперь, не извольте беспокоится, Иван Егорович; и детектор на стрёме, тут где-то. Терпеть не могу посредничков.
