Василий Шуйский не имел ни царствующей сестры, как Борис Годунов, ни царствующей матери, как Федор Борисович и Дмитрий. Более того, у него не было даже жены. Поэтому в записи говорилось, что крест целуется царю и — на будущее — «его царице и великой княгине и их царским детем, которых им государем впредь Бог даст». Присягавшие, во-первых, отрекались от любых преступных намерений в отношении царя: «лиха… никакова не хотети, не мыслити, ни думати, ни которыми делы, ни которою хитростью». Во-вторых, обещали служить только царю Василию Шуйскому: «на Московское государьство иного государя и из иных государьств и из своих ни кого не искати, и не хотети, и не мыслити, и не изменити ему государю ни в чем»[192]. В-третьих, крестоцеловальная запись содержала традиционный пункт с запретом «отъезда» на службу в другие государства, восходящий еще к договорным грамотам великих князей. Новое было в том, что не существовало никакого уточняющего списка таких государств, особенно подробно присутствовавшего у царя Бориса Годунова, где упомянуты «цесарь» (император Священной Римской империи), «литовской», «турской» и другие правители. Крестоцеловальная запись царю Василию Ивановичу содержала краткое изложение самых необходимых пунктов, что опять- таки объясняется той быстротой, с которой происходило царское избрание.
Первые распоряжения, сделанные царем Василием Шуйским вслед за его «наречением», показывают, что новая власть желала прежде всего поставить точку в истории царевича Дмитрия. Из Гришки Отрепьева продолжали делать врага православия и Московского государства, обвиняя его в намерении убить всех бояр, передать правление своим польским и литовским приближенным и ввести повсюду католичество в ущерб вере предков. «И мы, слыша такого злодея и богоотступника и еретика чернца Гришки злые умыслы и разоренье на крестьянское государство и на православную веру, ужаснулись, как такой злодей помыслил на такое злое дело», — говорилось в окружных царских грамотах, разосланных по всем городам.
Но и этого оказалось недостаточно. В Углич была направлена специальная комиссия во главе с боярином князем Иваном Михайловичем Воротынским и митрополитом Ростовским и Ярославским Филаретом для освидетельствования мощей погибшего царевича. В нее входили также астраханский епископ Феодосий и бояре Петр Никитич Шереметев и Григорий Федорович и Андрей Александрович Нагие. Царь Василий Шуйский, как известно, был напрямую вовлечен в ту давнюю историю, и на него многие смотрели как на главного свидетеля произошедших трагических событий. В свое время, при Борисе Годунове, боярин Шуйский говорил то, что от него требовалось, и это объяснялось угрозой расправы. Он изменил свою точку зрения «при Росстриге», но все знали, что ему и так угрожала смертная казнь. Пятнадцать лет спустя после смерти царевича пришло время сказать правду. Однако в очередной раз проявилась нерешительность Василия Шуйского, от которой он быстро не мог избавиться. В окружной грамоте 6 июня 1606 года, где рассказывалось о произошедшей смене власти в Московском государстве, царь Василий опять не сказал всю правду, оставив место для различных толкований. В грамоте писали, что угличская драма произошла «по зависти Бориса Годунова», однако царевич сам «яко агня незлобиво заклася». При этом, правда, упоминались «злодеи его и убийцы», получившие воздаяние за смерть царевича[193].
Все это отражало неустойчивое положение, в котором оказалась власть. По сведениям поляков, приехавших на свадебный пир, но оказавшихся вместо этого в положении военнопленных, в Москве еще и неделю спустя после памятного дня 17 (27) мая 1606 года продолжали происходить волнения. Поляки ожидали, что выступления московского посада могут повредить им, но, как оказалось, пришло время выяснить отношения внутри боярской верхушки. Князь Василий Шуйский не зря торопился овладеть царским престолом: промедли он еще хоть какое-то время, борьба за трон разгорелась бы не на шутку.
Вскоре объявился и новый самозванец — царевич «Петр Федорович, названный Медведком». Запись об этом мнимом сыне царя Федора Ивановича датируется в «Дневнике польских послов» уже 23 мая (2 июня) 1606 года. Послам было известно, что царь Дмитрий Иванович еще при своей жизни благосклонно отнесся к появлению своего «родственника» и пригласил его в столицу. Узнав о смерти Дмитрия, донские казаки вместе со своим «царем Петрушкою» начали новой поход на Москву. Тем временем в Москве в ночи происходили заседания Боярской думы, добавлявшие сомнения в том, что бояре смогут договориться между собой. Стало известно об исчезновении из столицы тех, кто был в приближении у царя Дмитрия, — боярина князя Василия Михайловича Рубца-Мосальского, окольничего Григория Ивановича Микулина и Михаила Молчанова[194].
25 мая (4 июня), в первое воскресенье после «наречения» царем Василия Шуйского, из-за новых волнений пришлось даже отложить обещанный прием послов Николая Олесницкого и Александра Госевского в Кремле. Польско-литовским послам стали известны истинная причина и то, что Василия Шуйского еще «не до конца» хотели принять за государя. Народ и стрельцы «очень жалели о смерти Дмитрия, обвиняя бояр в том, что они его убили». Об этом же писал оказавшийся на посольском подворье аугсбургский купец Георг Паерле. Он объяснил, что царю Василию и боярам удалось успокоить «ропот черни, уверив ее, что убит не Дмитрий, а плут и обманщик, что истинный царевич погиб в Угличе и что народ увидит своими глазами его нетленные чудотворные мощи, которые уже везут в столицу»[195]. Возможно, что к этому же времени относится рассказ Жака Маржерета о заговоре в пользу боярина князя Федора Ивановича Мстиславского. Хотя иноземная охрана Дмитрия больше не использовалась, французский капитан оказался в Кремле и был свидетелем едва не состоявшегося переворота. Выходя на службу в воскресный день, царь Василий Шуйский неожиданно узнал, что от его имени собирается на площади народ. Поняв, что против него затевается какой-то мятеж, Шуйский, по словам Маржерета, «начал плакать, упрекая их в непостоянстве, и говорил, что они не должны пускаться на такую хитрость, чтобы избавиться от него, если они того желают; что они сами его избрали и в их же власти его низложить, если он им не нравится, и не в его намерении тому противиться». Конечно, это были всего лишь слова. На самом деле, получив долгожданную власть, царь Василий Шуйский будет последовательно ее отстаивать, хотя расстанется с нею именно под давлением избравших его бояр. Дошло до того, что царь Василий Шуйский стал демонстративно отдавать символы царской власти — посох и царскую шапку, говоря, что, «если так, изберите другого, кто вам понравится», но «тотчас» все взял обратно и потребовал наказания виновников этого выступления. Выяснилось, что все было устроено не самим Мстиславским, грозившим даже уйти в монастырь, если его будут вынуждать избираться на царство, а отсутствовавшим в Москве Петром Никитичем Шереметевым — родственником Мстиславских и Романовых[196].
Приблизительно в эти дни состоялся освященный собор, по решению которого в Углич была направлена упомянутая выше комиссия. Интересно, что по своему составу и представительству, одновременно от освященного собора и от Боярской думы, она напоминала комиссию 1591 года. Только теперь, спустя пятнадцать лет, участники тех событий Нагие уже не находились под подозрением, а наоборот, призваны были подтвердить версию, предложенную некогда боярином князем Василием Шуйским.
Отправляя комиссию в Углич, вероятно, предварительно решали вопрос о «наречении» нового патриарха, которому предстояло участвовать в венчании на царство Василия Шуйского. Логично было видеть в нем духовного главу угличской комиссии Филарета Романова, митрополита Ростовского. С. Ф. Платонов считал доказанным «факт кратковременного пребывания Филарета в достоинстве названного патриарха Московского» в мае 1606 года[197]. 28 мая в Москве получили известие из Углича о досмотре мощей царевича и о проявившихся чудотворных признаках. Рассказ очевидцев из комиссии нареченного патриарха Филарета и боярина князя Ивана Михайловича Воротынского о вскрытой могиле был очень убедительным и запоминавшимся в своих деталях: упоминались «камчатый кафтанец», «сапожки» с немного отставшими «у носков» подошвами и врезающаяся в память пригоршня орешков: «а сказывают, как он тешился и в те пору орешки кушал и как его убили, и те орехи кровью обагрилися»[198]. Наверное, версия об убийстве царевича по приказу Бориса Годунова не выглядела бы столь достоверной, если бы не трогательный рассказ об орешках.
Заговор в пользу боярина князя Федора Ивановича Мстиславского, в котором обвинили боярина Петра Никитича Шереметева, участника угличской комиссии, изменил первоначально задуманную последовательность событий и заставил царя Василия Шуйского действовать решительнее, освобождаясь от возможных соперников в борьбе за престол. Царю избранному было труднее удержать власть, чем
