«Он представляет в истории странную смесь смелости, изворотливости и силы характера… и в своем падении сохраняет больше достоинства и силы духа, нежели в продолжение всей своей жизни»[1]. Эти пушкинские слова, сказанные про Василия Шуйского, лучше всего объясняют судьбу известного и неизвестного нам исторического героя. Кто он? Еще один царь Смуты? «Лукавый царедворец»? Или государь, первым принявший присягу своему народу и насильственно сведенный им с трона? В годы правления царя Василия Шуйского в начале XVII века гражданская война — первая в истории России — достигла своего апогея. Произошел раскол территории, как никогда раньше разгорелась социальная борьба, последовали походы обездоленных на Москву, появились новые самозванцы и многочисленные тушинские «перелеты», едва не была потеряна национальная святыня — Троице-Сергиев монастырь… Достаточный перечень, чтобы согласиться с приговором истории, не позволившей этому, действительно последнему, Рюриковичу на троне ни продолжить традицию правления предков, ни создать свою собственную династию.

Здесь можно было бы поставить точку, если бы не вспоминалось еще и другое. Заговорщик, свергнувший самозванца Лжедмитрия I, — это тоже он — пока еще боярин князь Василий Иванович Шуйский. И потом, в противостоянии с войском Ивана Болотникова, Лжедмитрием II и польско-литовскими наемниками, не царские ли силы сохранили столицу от разграбления, и не «царево ли Васильево осадное сиденье» стало вехой в создании потомственных вотчин русских дворян? Это уже оставшиеся без царя бояре впустили в Москву польско-литовский гарнизон и позволили разграбить и царскую казну, и государственные земли. Напротив, время царя Василия Шуйского, при всей его сложности, запомнилось еще и попытками кодификации права, принятием уложений о крестьянах и холопах. А его личная трагедия, обратившаяся в национальное унижение, когда сведенный у себя на родине с престола русский царь принужден был на Варшавском сейме 1611 года целовать руку заклятого врага, короля Речи Посполитой Сигизмунда III?.. Но прошло немного времени, и ведь те же современники вернули прах царя Василия Шуйского и с почестями перезахоронили его в Архангельском соборе Кремля, вместе с другими царями и великими князьями, раз и навсегда разрешив вопрос о месте этого правителя в русской истории.

Четыре столетия, прошедшие с того времени, не сделали понятной оценку противоречивого периода царствования Василия Шуйского в 1606–1610 годах. Современники, как им и полагается, были пристрастны, они даже придумали ему прозвища — Шубник, Шубин, снижая гордое княжеское звучание родовой фамилии и намекая на поддержку, оказанную Шуйскому торговыми и посадскими людьми во время захвата им власти. Но если следовать согласному хору обвинений против царя Василия Ивановича, то мало что можно понять в той эпохе, которой он подарил свое имя. А ведь в жизни этого потомка владетельных суздальских князей было немало других событий, знание которых помогает объяснить мотивы его поведения на троне. Внук казненного боярина Андрея Шуйского, первой жертвы юного царя Ивана Грозного, он должен был с самого начала испытывать своеобразную избранность, связанную с родовой жертвой Молоху русской власти. Враг Борис Годунов, устранивший всех тех князей Шуйских, кто казался ему опасен, другой враг — самозваный царь Дмитрий Иванович, по чьему приказу Василий Шуйский едва не был казнен, — рядом с ними надо было сначала выжить, а в тех условиях это означало не иметь своего характера или как-то глубоко прятать его. Потом, когда с избранием на царство пришло время проявить свою волю, оказалось, что маска стала лицом, а решения направлялись больше льстецами и «ушниками». И царский облик получился не слишком симпатичным.

Словесные характеристики царя Василия Ивановича, которые остались в летописях и повестях, благоразумно вспоминать хотя бы не сразу, чтобы еще больше не утвердиться в неприятии Шуйского. По крайней мере, стоит хоть что-то рассказать про того человека, которого рисует автор «публицистической» повести о Смуте князь Иван Михайлович Катырев-Ростовский: «Царь Василей возрастом мал, образом же нелепым, очи подслепы имея, книжному поучению доволен и в рассужении ума зело смыслен; скуп вельми и неподатлив; ко единым же к тем тщание имея, которое во уши ему ложное на люди шептаху, он же сих веселым лицем восприимаше и в сладость их послушати желаше; и к волхвованию прилежаше, а о воех своих не радяше»[2]. К сожалению, настоящего художественного портрета, а не пристрастного мемуарного отрывка о невысоком, подслеповатом старике, доверяющем одним волхвам и «ушникам», не сохранилось. Есть «парсуна» царя Василия Шуйского в «Титулярнике» — книге, созданной в 1672 году, шестьдесят лет спустя после его смерти[3]. В собрании Государственного исторического музея сохранился и другой портрет, на котором царь Василий выглядит как дородный русский боярин из костюмированной драмы эпохи театрального реализма[4]. Музейный портрет никак не соотносится с характеристикой князя Ивана Михайловича Катырева-Ростовского, скорее наоборот — противоречит ей. Еще один графический портрет царя Василия Шуйского опубликован в Кракове в 1611 году в «Хронике Европейской Сарматии» Александра Гваньини, но он вообще является карикатурой, а не достоверным прижизненным изображением[5]. Словом, увидеть, как выглядел герой настоящей книги, практически невозможно.

С таким же ускользающим обликом князя Василия Шуйского встречаются историки и при изучении письменных текстов. Надо сначала разобраться в своеобразии средневековых русских летописей, сказаний, актов, разрядных книг, боярских списков и не пропустить что-либо важное. Но сделать это, особенно когда речь идет о биографии человека Московской Руси, можно, лишь идя от источника, «расспрашивая его», по выражению В. О. Ключевского, а не подверстывая источник под модные течения исторической антропологии и любых других исследовательских «практик», стремящихся превратиться в самодостаточные интеллектуальные упражнения. Жизнь князя Василия Шуйского проходила в пространстве боярских хором, разрядных шатров, воеводских дворов, кремлевских приказов, дворцов и церквей. Историк обязан составить свой путеводитель по той далекой эпохе и расшифровать ее язык, символику и этикет.

Например, одна короткая запись в разрядах или, наоборот, отсутствие такой записи очень много значили для любого служилого человека, в том числе князя Василия Шуйского. Почти вся ранняя коллективная биография князей Шуйских в книге построена на сведениях разрядных книг. Но что именно могут дать записи разрядов, в которых фиксировались воеводские и административные назначения? Для того, кто впервые встречается с текстом разрядных книг, они скорее всего покажутся малопонятным нагромождением незнакомых имен, в котором совершенно невозможно ориентироваться. Надо еще учесть, что существует несколько редакций разрядных книг, составлявшихся частными лицами, заинтересованными иногда в том, чтобы «подправить» историю задним числом в интересах своего рода[6]. Разрядные книги заполняли дела о местнических спорах бояр. Сам князь Василий Шуйский неоднократно отстаивал честь своих предков, скрупулезно выясняя, кому можно («вместно»), а кому нельзя («невместно») служить в одном с ним чине или выше его. С точки зрения человека, не знакомого с обычаями Московского царства, такие местнические дела легко принять за обычное во все времена соревнование личной спеси. Однако это будет глубочайшим заблуждением и непониманием того времени, в котором жил герой настоящей книги.

Лучшим литературным путеводителем по эпохе Смуты остается историческая драма Александра Сергеевича Пушкина «Борис Годунов» (1825). Как известно, Василий Шуйский тоже попал на ее страницы, более того, его образ является одним из ключевых. С разговора двух бояр, Воротынского и Шуйского, в Кремлевских палатах 20 февраля 1598 года начинается само действие «Бориса Годунова». Пушкин хорошо передает неприятие «природными князьями» узурпатора трона Бориса Годунова — «вчерашнего раба, татарина, зятя Малюты» (слова из монолога Шуйского). А сама тема принадлежности к «старой аристокрации» и «уединенного почитания славы предков» очень занимала Пушкина, судя по одному из набросков к предисловию «Бориса Годунова».

Если внимательно вчитаться в текст пушкинской драмы, то можно заметить, что Василий Шуйский