проведенная, дала бы блестящие, решающие результаты.
Говорю я это, опираясь на наш собственный опыт. Один отказ Временного правительства от Константинополя по своим последствиям равнялся большему, выигранному против Турции сражению! И после русской революции настроение в правящих кругах Стамбула стало быстро и резко меняться: к осени Турция была совершенно готова к сепаратному выходу из войны. Всю подготовительную работу вел министр иностранных дел Терещенко вместе с американскими дипломатами в Константинополе. (Как известно, Соединенные Штаты не объявили войны Турции, как и Болгарии.) И мир Турция заключила бы, вероятно, в ноябре. Одновременно с Турцией созревала к выходу из войны и Болгария. Свободная Россия сразу морально разоружила также болгар. Сама австро — венгерская армия на русском фронте, под влиянием все той же Февральской революции, стала сильно разлагаться. «Австро — славянские войска в подавляющем большинстве, — пишет генерал — фельдмаршал Гинденбург, — теперь, к концу лета 1917 года, еще меньше будут сопротивляться русскому наступлению, чем в 1916 году, ибо они политически разложились одновременно с русскими войсками. Из учета этого положения, как передают перебежчики, должен был состоять и военный план Керенского, а именно: местные нападения на немцев, для того чтобы их прикрепить; главный же удар — против австровенгерской стены. Так и случилось. Под Ригой, Двинском, Сморгонью русские атакуют немецкие позиции и отражаются. Стена в Галиции оказывается каменной лишь там, где австро — венгерские войска перемешаны с германскими. Напротив того, австрославянская стена под Станиславовом рушится от простого соприкосновения с армией Керенского».
Совершенно очевидно, что этот моральный прорыв неприятельской армии нужно было нам вместе с нашими союзниками всемерно углублять. Нужно было действовать дипломатическими нотами и общесоюзническими заявлениями, так же как Рупрехт Баварский действовал своими прокламациями, а Ленин — резолюциями. Военные операции только закрепили бы уже достигнутые дипломатическим путем победы.
Впрочем, свою чисто техническую, военную задачу революционная Россия и без дипломатической, моральной помощи союзников в полной мере выполнила. Сравнивая внешне благополучное состояние русского фронта в зиму перед падением монархии с быстрым падением боеспособности нашей армии в начале революции, историки и мемуаристы (среди наших бывших союзников) весьма часто приходят к совершенно ложному выводу: Февральская революция, разрушив боеспособность армии, резко нарушила стратегические планы союзных армий и затянула войну на целый лишний год. Военные авторитеты, сосредоточивая, естественно, свое внимание на совершенно недопустимых в обычное время несовершенствах в организации армии после Февральской революции, до нынешнего дня пишут о беспорядках в армии, об эксцессах солдат против офицеров, о дезертирах, о «провале безумно задуманного наступления» и т. д. Военные специалисты, естественно, судят все явления со своей профессиональной точки зрения, и было бы нелепо их за это осуждать. Самая жестокая критика состояния русской армии после падения монархии совершенно справедлива. И все?таки это еще не все, ибо оценка государственная, политическая и международно — стратегическая нашего фронта во время Февральской революции должна быть совсем другой.
Какая задача была поставлена нашей армии в боевую кампанию 1917 года? Должны ли мы были заниматься наступательными операциями для захвата Константинополя, Будапешта или Берлина? Ясно — нет. Боевые задачи, не разрешенные русской армией за все время войны до революции, не могли разрешаться теперь среди общего революционного развала в стране. Временное правительство поставило себе стратегическую задачу более скромную, но зато вполне соответствовавшую наличным силам. Мы поставили себе целью: восстанавливая насколько возможно боеспособность армии, удержать на нашем фронте до конца кампании 1917 года наибольшее количество неприятельских войск.
Для чего? Во — первых, для того, чтобы лишить генерала Людендорфа возможности свободно маневрировать на фронте наших союзников и, во — вторых, чтобы этим самым отсрочить решительное столкновение военных сил двух коалиций до весны 1918 года. Только такая отсрочка давала возможность Соединенным Штатам действительно вступить в войну и оказать в 1918 году на фронте наших союзников решительную помощь. О том, что наша стратегическая задача была правильно поставлена, видно из писаний все того же Гинденбурга.
«Бездействие, которое лично мне навязывается спокойным выжиданием, ввиду начинающегося разложения армии, очень тяжело, — пишет фельдмаршал. — Если я не могу теперь, ввиду политических причин, согласиться на наступление на Восточном фронте, то солдатское чутье толкает меня к наступлению на западе… Существует ли более последовательная мысль, чем бросить войска с востока на запад и начать там наступление. Америка еще далека! Пусть она явится, когда силы Франции будут сломлены. Тогда уже будет слишком поздно… Но Антанта также сознает угрожающую ей большую опасность, и она работает всеми средствами для того, чтобы предотвратить разруху русской армии и таким образом помешать нам значительно разгрузить наш Восточный фронт. Россия должна выдержать хотя бы до того времени, покуда вновь сформированные американские армии смогут вступить на территорию Франции».
Преодолевая неимоверные трудности, — только для этого, по настоянию самого военного командования во главе с генералом Алексеевым, я в начале мая стал военным и морским министром, — Временное правительство в полной мере разрешило поставленную ему военной обстановкой стратегическую задачу. План германского командования нанести на англо — французском фронте решительный удар, пользуясь разложением русской армии, не осуществился. Случилось даже нечто противоположное:
Для меня до сих пор не до конца понятны мотивы, которые толкнули некоторых из видных штатских и военных, английских и французских государственных деятелей на активную поддержку движения генералов против Временного правительства, которое в это время выполняло на фронте операции чрезвычайной важности не только для самой России, но и для союзников. Впрочем, психология такого, например, человека, как генерал А. Нокс, мне совершенно понятна. Как теперь в палате общин, так и тогда, в России, генерал Нокс был на правом фланге в своих политических симпатиях. Россию он, по всем моим наблюдениям, искренно любил, но для него Россия, как и для его друзей в военной и светской среде Петербурга, не мыслилась вне монархии. Армия, где командный состав не в силах был командовать без помощи комиссаров военного министра, для него не была армией. Правительство, которое наполовину состояло из социалистов и не проявляло «сильной власти» по образцу доброго старого царского времени, не было для него правительством. Жесточайшие испытания, через которые во время революции прошло русское офицерство, он пережил как свои собственные. Его сочувствие и содействие, как и многих других членов союзных военных миссий, заговору генерала Корнилова я вполне понял бы, если бы он выступал по собственной инициативе, просто как бравый офицер, связанный товариществом с русскими офицерами. Но действовал ли генерал Нокс только по собственной инициативе? Коммандер Локер — Ламсон обещал отряд своих танков в помощь генералу Корнилову по собственному ли только почину?.. Не сомневаюсь, что такие ответственные действия по своей собственной инициативе никакой член английской военной миссии не предпринял бы. Знаю я также, что в английском посольстве в Петербурге не было вовсе единодушия по отношению к Временному правительству. Бьюкенен был совершенно лоялен по отношению к Временному правительству и наше невыносимо трудное, трагическое положение понимал. Около него были люди (вроде, например, Брюса Локкарта[136][137]), которые прямо безумием считали всякую против Временного правительства авантюру. Но в Лондоне, как и в Париже, победили взгляды, отражавшие настроения русских консервативных и либеральных кругов, русского военного командования.
А все эти группы откровенно стремились, после благополучного разгрома Временным
