«Мне было очень плохо, ведь я тринадцать лет не писала стихов, вы подумайте, тринадцать лет!»
Август 40 года.
«Николай Николаевич отыскал новый повод, чтобы на меня обижаться: почему я, когда мы были вместе, не писала, а теперь пишу очень много».
Н. Я. Мандельштам — Кузину.
Книгу А. А. получила. Вся масса стихов старая.
Новых она просто не заметила — они были как старые. Стилизованные сами под себя, вторичные.
Запись М. И. Цветаевой:
Вчера прочла — перечла — почти всю книгу Ахматовой и — старо, слабо… Но что она делала с 1914 по 1940 г.? Внутри себя.
Все наперебой доказывают, что она что-то делала. Но что она делала? Где все это? Может быть, как-то неимоверно страдала, но что построено ее руками, что мы можем посмотреть?
Ведь в этот период, с 1935 по 1940 год, был создан «Реквием». Это очень много.
Н. Я. Мандельштам — Кузину.
Ахматова не написала, а издала книгу.
А вот гонения, отмеченные только ею.
17 августа 1934 года открылся Первый съезд советских писателей. «На этом съезде Бухарин объявил первым поэтом Пастернака, обругал меня и, вероятно, не сказал ни слова об Осипе».
Это ее очередное шельмование — все для той же цели: сообщить Западу, что — писала, но — находилась под запретом.
Судя по опубликованной стенограмме съезда, ни в докладах Н. И. Бухарина и Н. С. Тихонова, специально посвященных поэзии, ни в прениях по докладам Анна Ахматова ни разу не упоминалась.
Первый всесоюзный съезд писателей. Стенографический отчет. М. 1990
После 1924 г. мои стихи перестали появляться в печати, т. е. были запрещены, главным образом, за религию.
Эта фраза — для иностранцев. Чтобы объявили ее мученицей.
Религиозные мотивы, которым Ахматова отдает щедрую дань, выступают в ее стихах в домашнем, сниженном плане, являются составной частью интимного быта. Многие стихи Ахматовой воспринимаются как интимный мещанский дневник…
«История русской литературы».
В этом издании гораздо выигрышнее было бы клеймить ее религиозное исступление, мракобесие и пр. — чем ругали тогда веру в Бога. Ее же просто щелкают по носу за мещанские попевки. Нюх на религиозность — не мещанский быт — в те времена, когда массовая бытовая, поведенческая религиозность была еще в памяти, у критиков был обостреннее. Это сейчас скажешь «лампадка», «заутреня» — и готово.
Тогда она придумывает какую-то слишком логическую цепочку.
Очевидно, около Сталина был какой-то умный человек, который посоветовал ему остроумнейший ход: вынуть обвинения в религиозности <…>. Для заграницы дело обстояло иначе. Ввиду полной непереводимости моих стихов. <…> Меня бы объявили мученицей.
24 ноября 1934 года.
Узнал, что Анна Ахматова опять в Москве, отправился навестить ее. Мы с ней не видались более двух лег. Ахматова сказала, что стихов сейчас пишет мало.
Запись Л. В. Горнунга.
С 1925 года меня совершенно перестали печатать.
А портфель ломился?
У друзей есть свои лестные, но неправдоподобные объяснения.
С Осипом обсуждаем ее молчание стиховое. Он: «Она — плотоядная чайка: где исторические события, там слышится голос Ахматовой. Ровная и глубокая полоса жизни у нее стихов не дает».
А Толстому давала. И Пушкин ни на один исторический катаклизм не попал, ни Данте, ни Пруст — никто.
Конечно, к концу жизни она была сама уже полностью уверена, что была «гонимой», и гонений велела всем ожидать по поводу и без повода.
Константин Георгиевич поблагодарил и поднялся. Перед уходом упомянул совершенно мельком: в Париже, в газете «Русские ведомости» он видел объявление магазина русских книг — там продаются «стихи Анны Ахматовой». На машинке. Лучше бы он этого не говорил. Анна Андреевна сильно встревожилась. «Как вы думаете, это «Реквием» или что-нибудь другое?» — спросила Анна Андреевна. Я решительно ничего по этому поводу не могу думать, потому что не знаю, что за газета и что за магазин. Но полагаю: если бы «Реквием» — Паустовскому оно бросилось бы в глаза. «Если «Реквием» — мне предстоит еще одно Постановление ЦК. Третье, — сказала Анна Андреевна. — Новые времена не состоялись».
28 мая 63.
Сегодня у нас на даче снова побывала Анна Андреевна. Привезла ее в своей машине Наталья Иосифовна. Она, тяжело опираясь на мою руку и тяжело опустилась в соломенное кресло — сразу, по этой тяжести и по выражению глаз, я поняла, что она сегодня больна и сердита. За мною заехала она не знаю для чего. Может быть, только для того, чтобы сказать: «Вы неправы. Я уверена: в Париже вышел именно «Реквием». Снова начнут прорабатывать меня и снова погубят Леву. Следите за центральной прессой».
