«Черное — черным» — это значит, что «брал» — значит «брал».
3.05.1926.
Весь день, однако, несмотря на болезнь, АА занимается — читает Шенье, вспоминает соответствующие места у Пушкина, находит влияния, отмечает их… Составленный вчера список растет.
Достав четвертый том Пушкина в издании «Просвещение» и привезя его АА, и раскрыв его и заглянув в примечания к Онегину, я увидел, что там о Шенье по поводу этого места нет ни звука. АА выбранила это издание (она вообще не считает его хорошим).
Она хотела бы, чтобы это — о Пушкине — знал каждый школьник. Кто? — Пушкин. Что делал? — брал.
«Гавриилиада» сделана, по мнению АА, больше всего под влиянием «La Pucelle» Вольтера и этой вещи Парни.
АА, сидя у меня, со смехом оторвавшись от книги, сказала — умышленно грубо: «Здорово я краду у Пушкина!» и прочитала мне строки из «Мне дали имя при крещеньи — Анна…» — до «И часто, стоя в голубой воде…», до «Вдали поет о вечере разлук!» — и вслед за тем соответствующие строки Пушкина. (Все, мол, со всеми, дело житейское…).
АА составила список всех стихотворений Пушкина, в которых сказывается влияние Шенье, — как известных пушкинистам, так и не известных, найденных ею. Период времени Шенье длится с 1819 по 1827 приблизительно.
А всего-то пушкинской жизни сколько было? Сам-то он? Хоть что-нибудь? А?
Пушкинистика в те годы была, как простодушно заметил Бродский в связи с интересом Ахматовой, самой процветающей отраслью литературоведения. Он-то, конечно, не хотел подчеркнуть, что потому-то Анна Андреевна ею и занялась. Назвать ее прямо конъюнктурщицей он не мог, но и не сказать, пусть и без ярлыка, но все, как есть — тоже не мог. Пушкинистика была — и есть — разная: литературоведческая, биографическая, «беллетризованно-психологическая» и т. д. Анна Андреевна занималась пушкинистикой по понятиям.
Подворовывание — тот аспект, который она не оставляла без внимания ни в ком (часто, правда, заподозривая в этом просто благодарных последователей). И тем не менее делала это с резвостью полной сил ищейки. Не жалея иногда и почти родного отца.
Понятие «культурная традиция» Ахматовой неведомо, она заменяет его блатным «брал». Иногда, поскольку «негативизмом она страдала с детства», она упрекала поэтов в отсутствии литературной эрудиции. А скорее всего — зная все (она действительно была проникновенна — не в вульгарном смысле этого слова) — беспроигрышно находила, чем можно ущипнуть — каждого.
Вот в чем сила Иосифа Бродского: он несет то, чего никто не знал: Т. С. Элиота, Джона Донна, Перселла — этих мощных великолепных англичан! Кого, спрашивается, несет Евтушенко? Себя, себя и еще раз себя.
Я поклонница Бродского и считаю, что его сила — не в этом. Но вернемся к нашему Пушкину: в чем же его сила? В том, что он «нес» Шенье, Шенье, Шенье, или — себя, себя и еще раз себя?
Взаимное обогащение поэтов, преемственность культур она вполне серьезно считает «уголовным преступлением» (у нее ведь чуть что — уголовное преступление).
Я пошутил, что если в ее стихах так же порыться, то и в них можно найти что-нибудь общее с Бодлером. АА стала протестовать, сказала, что очень хорошо помнит свои стихи и что есть только одно место… «Вот вам крест, клянусь, что это простое совпадение…»
Читает Эдгара По (и это для нее мучительно из-за кровожадности убийств и ужасов, описываемых им). Находит все новые и новые моменты влияния на Н. Гумилева.
Стала мне показывать новые свои изыскания по Николаю Степановичу — читала и дала мне читать, переводила и сравнивала со стихами Николая Степановича — Ронсара. Доводы ее были убедительные и я не мог не согласиться с ней.
Вчера она прочла Виллона снова. И вчера она, как-то вдруг осенившись, «поняла» Виллона (ибо одно дело знать поэта, а другое — понимать его до конца, уловить глубинный смысл его творчества), и так «поняв» Виллона, до вчерашнего дня АА смутно чувствовала его влияние на Гумилева, знала, что оно есть, но не знала, в чем именно оно выражается. Вчера она уловила это. И вот что именно: у Виллона есть строки, где он перечисляет женские имена и говорит об их смерти <…>. Эти строки несомненно повлияли на стихотворение Гумилева: «Священные плывут и тают ночи…», в котором есть такое же перечисление имен (И. Эмери, Ахматова, Карсавина), и Гумилев говорит о смерти.
Я дал АА листок с названиями ненаписанных (или пропавших) стихотворений Николая Степановича периода «Огненного столпа». АА долго их штудировала, сопоставляла, устанавливала последовательность, чтобы уловить момент максимального сближения Николая Степановича с Бодлером. Ей это удалось. Ее порадовала эта находка.
Интересно, что при изучении чьего-либо творчества — Гумилева ли, Пушкина — она избирает темой своих исследований влияния кого-то на кого-то, заимствования, мотивы. Называет это без экивоков: брал, все брали. Как будто нет других, более интересных тем. Для нее, не умеющей вдохновиться непосредственно жизнью, это — единственный источник творчества.
Какое-то странное семейство: Ахматова — поэт, и «берет» стихами, Гумилев — мэтр, теоретик — теориями.
Андрей Белый где-то сообщает, что он дал Гумилеву программу акмеизма, небрежно набросав ее на бумаге, и Гумилев взял, сказав, что это ему подходит. Более отчаянной и бессмысленной выдумки я никогда не слыхала.
Бессмыслен и отчаян также Александр Блок.
<…> Только, к сожалению, единственная дельная мысль в статье Гумилева была заимствована им у меня.
