Что нам дает такое описание? Для чего его читать? Только чтобы убедиться в возвышенном строе мыслей Анны Андреевны? Думаю, что теперь никому об этом не дадут забыть: есть опасение, что в рамках возрождения духовности город многострадальный Ленинград сделают Петербургом имени Анны Ахматовой.
Об имени Маяковского:
А могла бы сказать и — стремительным домкратом летало имя над толпой: маяк-то летающий — это вам не шутка. Ничем слово «Маяковский» на бабочку не похоже: ни фонетически, ни семантически. И сам Маяковский, как ни посмотри, тоже на бабочку не похож. Сказанула, и все.
Опечатка, которая привела ее в бешенство — «иглой» вместо «стрелой» в строках:
«Что за бессмыслица! Смертельны стрелы, а не иглы.
А может, и иглы тоже. В сказке о спящей красавице, например. И что далеко ходить — у Владимира Маяковского умер отец от заражения крови, уколовшись иглой. Как невнимательно люди читают стихи. Все читают, всем нравится, все пишут письма — и не замечают, что это полная чушь».
Изложила свои ночные вагонные впечатления: сквозь мутное грязное стекло какой-то безобразнейший город с полицейскими фургонами, нищими, с неуклюжей дамбой. «Этот город — Венеция. Утром поднимется солнце и она опять станет нерукотворно-прекрасной. А ночью — такая».
Ночью Венеция НЕ такая. Ни днем, ни ночью ни один полицейский фургон НЕ может заехать в Венецию. Туда НЕ может заехать ни один автомобиль, тем более фургон. Нищие, на этот раз все правда, и днем и ночью в некотором количестве присутствуют — вокруг вокзала. Дамба — элегантное и остроумное инженерное сооружение. По Венеции НЕ проходит. Прекрасной Венецию делает НЕ солнце, а скорее отсутствие его. Солнце украшает то, что Господь создавал на солнце. Венеция создавалась в дымке, в потянувшейся в приморской мешанине мелководной воде, в бликах и перебрасываемых, как мячики, тенях от каждого вновь возведенного здания — на сваях-то не размахнешься… Можно почитать эссе «Fondamenta degli incurabili» Бродского — там не о солнце.
Жалко, что она, очевидно, ехала в советском вагоне. В итальянских поездах стекла не мутные и не грязные. В шестидесятых годах это тоже было так.
Она смотрит и не видит. А когда надо сказать — говорит, заботясь лишь о том, чтобы было оригинально.
«Я — виновница лучших стихов Асеева и худшей строки Блока: «Красный розан в волосах», сказал бы: «с красной розой» — уже красивее, правда? А то этот ужасающий, безвкусный розан».
Если бы Блок был не Александр Блок, а Эдуард Асадов, он, возможно, и написал бы настолько красивее. А вот Блок чувствовал разницу между розой и розаном, и очевидно, сказал то, что хотел сказать. Насчет Асеева — она вольна так считать.
Всех семи смертельных грехов…
«Грехи смертные, а не смертельные» — сказал Корней Иванович. «Это совершенно все равно», — не без раздражения ответила Анна Андреевна.
«Он просил меня заменить слово «лягушка» в моем стихотворении. — «Чтоб не спугнуть лягушки чуткий сон? — вспомнила я. — И вы сделали «пространства»? Далековато»! — «Это совершенно все равно», — сказала Анна Андреевна.
Лягушку, конечно, она себе представляет хорошо. Сон ее, чуткий или беспробудный, — не очень. Но здесь просто она дает ответ на вопрос: для красоты ли у нее красивые слова, или для смысла — или чего-то еще, для чего пишутся стихи.
Анна Андреевна, сажающая шиповник, — это сильно, особенно если знать, что она неделями не выходила из дачи.
В строфе «Это все наплывает не сразу…» вместо «вспышка газа» сделано «запах розы».
Это к розам.
«Я ее эти ахматовские «речи-встречи-невсгречи» одно от другого не отличаю».
Иосиф Бродский.
А я — ее шиповник от ее лебеды.
И т. д.
Это прекрасно. Но в ташкентском случае ее мифотворчество мне почему-то не по душе (видно, скудная у меня душа). Так и «месяц алмазной фелукой» мне чем-то неприятен, и «созвездие змея». Чем? Наверное, своим великолепием.
