«Лебедой» были следующие слова: «светлый» («темный»), «тайна», «таинственный», «встреча» (про «невстречу» уж и не говорю), и — главное — «страшный». «Страшный» — обозначает все и заменяет все. Ей кажется, что все пугаются ее видений. Она-то сама ничего не боится — она родилась без радости жизни, и страха ее потерять у нее нет (бытовая трусоватость — это другое).
Когда ей нечего сказать, она говорит: «страшный», но ее читательницам кажется, что они понимают ее.
Представляю себе оледенелый, суровый, все забывший город. Хочу увидеть его предвесенним, когда он оживает и начинает вспоминать. А впрочем, и тогда в нем слишком много страшного.
Слово «страшный» — слишком легкий трюк. Если запустить его как удочку в компьютер с ее текстами — выйдет уморительное страшильское чтиво. Но практически каждое ее «страшно», бессистемно разбросанное в моей подборке, узнается по острому запаху жеманной безвкусицы.
Ей предоставлялась небольшая комната с окошком в сад. Прямо под окном поднимались каменные, с боков замшелые ступени на каменную террасу. Дом был одноэтажный, каменный, со скромным, но классическим фронтоном и нишами по сторонам главной двери. Стены дома были чуть не в метр толщиной. Не могу не остановиться на одном недоумении. Среди стихов тех лет у Ахматовой есть одно, посвященное нашей семье и говорящее о Старках — «Под Коломной». Все стихотворение ставит акцент на «деревянность» усадьбы — «Все бревенчато, дощато, гнуто…»…. Так или иначе, меня удивляет, что Ахматова прошла мимо той каменной стихии, которой отмечены многие, если не все, строения Коломенского района, обильного белым песчаником.
Она слышала, что вроде так надо. Своего языка выдумать не могла, а писать все про хлестал да хлестал — надо чем-то разбавить: шиповником, лебедой, дощатостью, а уж чем там дощатость отличается от каменности — это дело пятое.
Все это прекрасно, да только вот беда: «крик аиста» поэтесса не могла услышать, ибо аисты — кричать не умеют… И невольно думается, что такое стихотворение с «кричащими аистами» можно написать, только насилуя себя, только фантазируя на заведомо чуждые темы.
Мальчик посылал свои стихи матери в Ленинград, и Анна Андреевна находила, что Лева пишет совсем как отец, «стиль такой же». Но ее огорчало то, что он постоянно находится в мире фантазий: пираты, древние греки, исторические баллады, далекие страны… А ей хотелось бы, как записал Лукницкий, «чтобы Лева нашел бы достойным своей фантазии предметы, его окружающие, и Россию… Чтобы он мог найти фантастику в плакучей иве, в березе…» В лебеде.
Леве было двенадцать лет, хоть жизнь у него была действительно не сладкая, но писать уже прямо о плакучих ивах — это было бы слишком.
У поэта Ахматовой — равнодушие и даже пренебрежение к слову. Слово — слишком малостоящий предмет, не надо наивничать, придавая ему слишком большое значение по сравнению с действительно значимыми в жизни вещами — успехом, славой, привилегиями. То слово или это — большой разницы нет, главное — плясовой или какой-то еще утилитарный ритм и красивость, рождающая приблизительные расхожие ассоциации. Не только музыка должна быть такой, чтобы ее легко было напевать, стихи предпочтительнее тоже такие.
Не зря в своих самых продажных стихотворениях:
и
Анна Ахматова торгует именно тем, что должно быть для нее свято. Никаких возражений здесь не принимаю: она стеснялась этих стихотворений, заклеивала их вручную в сборниках (в экземплярах, которые дарила знакомым) — так почему же с весомым правом поэта она выставляет на продажу не сами понятия свободы, величия, мира, а именно то, что является предметом ее бизнеса: СЛОВА?
Отсутствием простоты страдает известное стихотворение Ахматовой, посвященное памяти Булгакова, несколько высокопарное и не совпадающее с живой, ироничной и чуждой всякого аскетизма и позерства личностью писателя. «Ты сурово жил», «великолепное презренье», «скорбная и высокая жизнь»…
Это — как «hommage», «подношение», принятое в музыке, но в поэзии, в которой скрыться труднее, слова, а особенно их сочетания, более однозначны, чем ноты, поддающиеся все-таки большему количеству толкований, — это подношение подозрительно похоже на завернутую в тряпочку жареную курицу в скудноватое время — на лесть, одним словом…
Поскольку в этой главе я — о словах, то прошу обратить внимание на трескучие расхожие выражения, которыми она пользуется в поэзии.
Презрение Ахматовой к погоде объясняется тем, что «описывать погоду» для нее значит — находить самые точные для такого описания слова, сверхзадача — в этом описании подчеркнуть высоту и значительность собственной личности.
Пример: Ахматова описывает почти что для нее погоду — произведение искусства. Некоторым, наиболее респектабельным, она придает статус нерукотворности и позволяет себе со знанием предмета только восхищаться. Уровень ее замечаний таков:
В связи с десятой годовщиной победы над фашизмом было решено вернуть Германии культурные ценности, которые в конце войны были вывезены как трофеи. Ленинград прощался с Пергамским алтарем. Тогда Эрмитаж посетили сотни тысяч людей. Побывала тогда в Эрмитаже и Ахматова. Пергамский алтарь она характеризовала словами: грозный, трагический, великолепный, непоправимый.
