Архивы — это ее главные активы.
Дневник 30 июля. 1936 год.
Проснулся просто, установил, что Ан. взяла все свои письма и телеграммы ко мне за все годы; еще установил, что Лева тайно от меня, очевидно по ее поручению, взял из моего шкапа сафьяновую тетрадь, где Ан. писала стихи, и, уезжая в командировку, очевидно, повез ее к Ан., чтобы я не знал.
Это она как юристка грамотно сделала, это по-агентски. Она думала, он ей не отдаст? Она считала это дорогостоящим наследством. На всякий случай отметаю возможные оправдания: она, я думаю, была уверена, что Пунин не станет компрометировать девушку обнародованием ее всхлипов о черноте ночи и прочих красотах, она осознавала ценность своих писем для оценщиков литературных архивов.
Когда Ахматовой нужны помощники — она не церемонится.
У летописца жизни Ахматовой Лидии Корнеевны Чуковской в 1938 году арестовали и расстреляли мужа.
Совершенно секретный «Список осужденных Военной Коллегией Верховного Суда Союза ССР по делам УНКВД ЛО в феврале 1938 года». В списке даны фамилии осужденных. Примечание касается судьбы жен арестованных. Лидии Корнеевне в соответствующей главе написано «Арест оформляется». Вторая фраза гласит: «Арестовать к первому апреля».
Ахматовой тем не менее нужно сохранять свой архив.
Я знала, что за мной, за моей квартирой следят, ждала обыска — и ареста — со дня на день и старалась навещать Анну Андреевну пореже. Однажды А. А. протянула мне какой-то пакет; затем написала на клочке несколько строк и, когда я прочла их, сожгла в пепельнице. Если я не возьму пакет, она вынуждена будет бросить бумаги в Фонтанку. Я кивнула. Спускаясь по лестнице, подумала: что же я делаю? У нее нельзя, да ведь и у меня нельзя. Я вышла на Фонтанку. Надо было решать…
У Ахматовой были гораздо более благополучные знакомые, но она боялась отказа, боялась вызвать их недовольство, не иметь возможности пользоваться их благодеяниями — и в серьезном случае обратилась к совестливой и безответной.
Этой части архива, спасенной Чуковской, повезло. Какой-то другой части — меньше.
О пропаже архива Гумилева
Анна Андреевна приняла мое сообщение с большим недоверием. Она не могла удержаться от подозрения, что Лина Самойловна торгует письмами и рукописями Гумилева. «Поймите, это золото», — вразумляла она меня. Она часто поминала Леву в этой связи: то опасалась, как бы он не узнал о пропаже и не наделал глупостей, в его положении все было рискованно; то, наоборот, говаривала мечтательно и угрожающе: «Я нашлю на нее Леву, он с ней поговорит по-своему (это как, по-уголовному, что ли?)» — или еще резче, на своем домашнем арго: «Он сделает из нее «свиное отбивное»!»
Не хотела бы я с такой Анькой-золотой ручкой встретиться на коммунальной кухне.
Я защищала Лину, повторяла ее глупости: «Ей было легко ошибиться, она, видно, приняла за письма Гумилева к вам какой-нибудь другой пакет». Пристально взглянув на меня, Анна Андреевна сказала тихо и грозно: «Она не могла ошибиться! Там были папки!..» Переходя на крик: «Па-а-пки!!» — и, уже захлебываясь от гнева, бессвязно: «Зоя… на санках… везла…»
Зоя установлена никогда не была.
В шестидесятые годы Ахматова охраняла свой архив уже не от КГБ, а от наследников.
Рукой Ахматовой: «Хочу оставить у вас мои записные книжки и т. д. Можно?» Это было на квартире Западовых, незадолго до отъезда Анны Андреевны за границу — не помню уже, в Италию или Англию, и речь шла о небольшом потрепанном чемодане с рукописями, который сопровождал Анну Андреевну по всем стоянкам ее кочевья. Мы были в комнате вдвоем, но Ахматова не доверяла стенам, поэтому — записка.
Наследники не должны были знать, где находится архив.
Основной состав писем матери Лев Николаевич сжег. Он поведал об этом пораженной Анне Андреевне в первые же дни по возвращении из ГУЛАГа. «В лагере нельзя ничего хранить, бывают переезды, там шмоны…» — объяснял он.
Почему об этом пошел разговор в первые же дни? Она разведывала, надо ли выкрадывать «золото» и у Льва Николаевича, как из многоуважаемого шкапа у Пунина? Чем она была поражена? Ведь сыну писала письма (открытки! у стойки на почте!) — не в комиссию по увековечиванию своей памяти — ну почему их надо хранить? Ну почему надо поражаться — больше нечему поразиться в рассказах о лагере?
В отличие от сына, Анна Андреевна бережно сохранила все его письма.
Без этапов и шмонов, правда? Хранила — хоть не «золото», так серебришко.
В архивном деле она никогда не была простушкой.
Толстой отнесся ко мне исключительно хорошо. Это не Кривич, дрожащий над своими архивами. Толстой знает, что у него будет собственная биография, и почему не сделать хорошего дела для биографии другого.
Таков был круг ее друзей, по ним она сверяла свои этические нормы.
Письмо от Гизетти. Начинает он его так — словами о том, что посещение АА оставило в нем «светлое, светлое» впечатление, что он очень хотел бы побывать у нее еще… А дальше и объяснение этого «светлого, светлого»: он пишет, что 17 мая он будет читать доклад об И. Анненском и ему очень важно ДО (подчеркнуто) доклада побывать у АА, чтобы поговорить с ней и разведать у нее как можно больше об Анненском. (Сколько человек пользуется знаниями, исследованиями, мыслями, соображениями АА!)
И сколько же человек пользуется знаниями, исследованиями, мыслями АА? По моим подсчетам, она никому «попользоваться» не дает.
В обиде на наследницу П. Лукницкого исследователи биографии Ахматовой — что не отдает во всеобщее пользование его записки. А Анна Ахматова даже родному сыну не отдала — думала, не оценит такой дар, надо написать завещание в пользу Ирины Пуниной, вот пусть тогда погрызутся, поборются — такое сладостно видеть при жизни.
