как видите, весьма тесен.

Разъезжающий лектор — вечный странник, который везде и всюду бывает и которого приглашают выступать как в столицах, так и в скромных районных центрах. Он должен обзавестись тройной броней против всяческих превратностей, неожиданностей и случайностей.

С точки зрения лектора, Пуатье — очень хороший город, в котором я много раз выступал с успехом. Однажды приезжаю доверчиво и совершенно спокойно и вдруг оказываюсь перед чрезвычайно немногочисленной, почти пустой аудиторией. Мне объясняют, что в этот же вечер дают бал драгуны, а это — событие года, которого ждут, на которое все в Пуатье стремятся попасть.

В другой раз, приехав в Лезиньян в департаменте Од, я застаю местного организатора лекции в полном расстройстве и самом траурном настроении. И есть отчего: одновременно со мной в этот маленький городишко приехал цирк Пиндер.

С обоюдного согласия мы решаем просто отменить мою лекцию, ибо я не чувствую себя в силах конкурировать со львами, акробатами и другими цирковыми аттракционами.

Но вот с утра подул ужасный ветер, как нередко бывает в тех местах. Ветер все крепчал и перешел в такой ураган, что директор цирка не рискнул раскинуть шатер своего шапито. Представление не состоялось.

Все жители города и соседних селений, настроившиеся пойти в цирк, переметнулись на мою лекцию, и я выступал в переполненном, битком набитом зале, причем многим пришлось стоять.

'Плох тот ветер, который никому не приносит пользы', — гласит английская поговорка, нашедшая на этот раз свое подтверждение в горах Корбьере.

В Данди (Шотландия), когда я однажды выступал в амфитеатре аудитории химического факультета университета Сен-Мартин, со мной произошел очень занятный случай. Я делал доклад, стоя за большим столом для химических опытов, покрытым белой керамикой. Машинально я дотронулся до рожка Бунзеновской горелки, так же машинально открыл его и сразу же заметил характерное шипение.

Продолжая говорить, я пытаюсь перекрыть кран, но мне это не удается: его заело, и газ продолжает выходить. Я останавливаюсь, как провинившийся школьник, поворачиваюсь к мисс Белл — организатору моей лекции, которая представляла меня публике, и жалобно говорю:

— Мадемуазель, я открыл газовый кран и никак не могу его закрыть!

Мое неожиданное заявление и растерянный вид привели всех в восторг, я же тем временем ожесточенно, теперь уже не таясь, налег изо всех сил на проклятый кран. Невыносимо пахло газом. Тогда поднялся один исключительно широкоплечий шотландец, спустился по ступенькам амфитеатра и поспешил мне на помощь. Кран не поддавался. Пришлось сбегать за клещами в соседнюю лабораторию и закрыть ими заупрямившийся кран. Лишь после этого мне удалось продолжить прерванный рассказ о спуске в глубины пропасти Хенн-Морт.

В зале Рамо в Лионе, где внимательная аудитория слушала меня затаив дыхание, я внезапно услышал несущийся из-за кулис храп и увидел спящего механика, рассевшегося чуть ли не на сцене! Эти звуки весьма неприятны при любых условиях, но особенно они обидны для лектора.

Я был оскорблен до глубины души и совершенно растерялся. Неприличный храп становился все громче, и наконец его услышали в зале, публика стала посмеиваться и двигаться. Мне ничего не оставалось другого, как покориться несчастью и продолжать говорить, исполняя дуэт с механиком, храпевшим изо всех сил. Наконец я не выдержал. Покинув на несколько секунд сцену, я разбудил молодца и попросил его выбрать для сна какое-нибудь другое место.

В парадном зале института Сен-Жозер в Родезе мне пришлось однажды рассказывать о первобытных людях, и я попытался дать представление о возможном языке наших далеких предков каменного века. Я высказал предположение, что их призывный крик или боевой клич, может быть, напоминают современные кличи пастухов и горцев, и которые вполне могут быть наследием давно прошедших доисторических времен. Пока я рассуждал о 'зовах' овернцев, басков и других простонародных кличах, до сих пор бытующих в некоторых горных местностях, вдруг в глубине зала раздался страшнейший шум. Кто-то с силой колотил в дверь ногами и, казалось, даже булыжниками, а с улицы доносились нестройные дикий вой и крики, напоминавшие те, о которых я только что рассказывал.

Неуместный гам встревожил публику, и она заволновалась.

— Может быть, это те пещерные люди, о которых я вам только что говорил, — продолжал я развивать свои соображения и гипотезы относительно гортанных кличей, которые должны были раздаваться в глубине веков.

После окончания лекции мы узнали, кому приписать эти неуместные крики, составившие аккомпанемент моему рассказу. Оказалось, это были подвыпившие новобранцы, верные традиции, если не доисторической, то, во всяком случае, достаточно древней и распространенной, носившиеся с превеликим шумом по улицам Родеза.

В Пети-Россель, в самом центре Мозельского угольного бассейна, однажды я выступал перед четырьмя сотнями учеников-горняков в возрасте от пятнадцати до восемнадцати лет. Я рассказывал им о подземных исследованиях, которые мы с женой провели в пропастях марокканских Атласских гор. Чтобы молодежь могла полюбоваться подземными пейзажами, искрящимися кристаллами и нетронутыми сталактитами, лекция сопровождалась показом диапозитивов.

После лекции, когда я пересекал двор, где резвились будущие шахтеры, ко мне подошли двое юношей. Они сказали, что их очаровала красота подземного царства, особенно по сравнению с мрачным видом шахт, и что спелеология привлекает их куда больше, чем тяжелый труд горняка.

Потом, понизив голос, боясь быть услышанными товарищами и особенно находящимися поблизости преподавателями, они сообщили мне, что готовы бросить школу и отказаться от своей будущей профессии, если я согласен взять их на работу!

Мне пришлось объяснить этим мальчикам, жаждущим приключений, что профессия спелеолога не может прокормить посвятившего себя ей человека.

В театре Сен-Омера, когда я рассказывал о своих одиноких исследованиях, произошла авария электросети, и зал погрузился в полнейшую темноту. Как обычно при подобных обстоятельствах, публика заволновалась. Но я сказал, что эта авария ниспослана нам судьбой, так как она усиливает впечатление.

— Вот мрак пещер, — сказал я. — Ничего лучшего я не мог бы пожелать для финала моего рассказа о подземной одиссее в пещере Монтеспан. — И я продолжал рассказывать.

Когда улеглось первое движение, вызванное неожиданностью, публика продолжала совершенно спокойно и в полной тишине слушать меня. Однако под конец суждено было произойти еще одному комическому эпизоду. Аварию никак не удавалось ликвидировать. Но как раз под конец лекции, в тот момент, когда я говорил о выходе из пещеры и возвращении к дневному свету, один старательный, но, право, малосведущий служитель наконец выскочил на сцену, неся какой-то довольно тусклый светильник, который он поставил на столик передо мной под общий хохот.

Дело в том, что этим светильником был старинный, отысканный где-то на складе бутафории фонарь со свечой для представления мелодрам тридцатых годов прошлого века!

На многих страницах я рассказывал, как из любителя пещер я стал писателем и лектором. Если бы я обошел это молчанием, то упустил бы очень существенную часть моей жизни — мое всегдашнее стремление и попытки пером и живым словом знакомить людей с подземным миром и, если удастся, заставить полюбить его.

Смею надеяться, что мои книги и голос более или менее успешно передают и заставляют разделить мою страсть. Некоторые из моих работ пользовались успехом, некоторые из моих бесед давали мне удовлетворение и уверенность, что я не остался непонятым.

Это — большая поддержка для того, кто проповедует и защищает деятельность, считающуюся априорно излишне оригинальной, слишком опасной или совершенно бесполезной. Я не могу ни забыть, ни умолчать, что книги и лекции были для меня также источником существования, способом зарабатывать на хлеб насущный. Необходимое и справедливое вознаграждение, без которого занятие спелеологией действительно не имело бы никаких перспектив, и мой отец с полным основанием говорил, что эта дорога, никуда не ведущая с материальной точки зрения.

Непризнанная, не дающая права на вознаграждение, наука и деятельность в области подземных