во двор и расстреляли, остальным обитателям дома гитлеровцы дали пять минут на сборы. Бабушка помолилась, благословила прислугу и покинула фамильный особняк. Больше мы туда уже не вернулись. После войны Ба ушла в монастырь, а дом Тышкевичей отошел государству.
— Отец, воевавший в Армии Крайовой (польская национальная военная организация, действовавшая в 1942—1945 годах в оккупированной немецко-фашистскими войсками Польше. — «Итоги»), осел в Великобритании. У него была там другая семья, и я встретилась с ним только 35 лет спустя. Мама воспитывала нас с братом сама. После войны мы поехали в Нижний Шленск, где мама стала директором небольшого пансиона в горах. В школу я тогда ездила на лыжах, впрочем, не очень утруждая себя уроками. Когда мне исполнилось четырнадцать, мы вернулись в Варшаву. Поселились втроем за городом в маленькой 12-метровой комнате без ванны, туалета и воды. Выживали на более чем скромную мамину зарплату — она была сотрудником редакции в одном варшавском журнале.
— Ой, не спрашивайте. В моем дневнике появилось одиннадцать двоек, причем даже по поведению, потому что во время съемок на уроках меня не было. Мама посоветовала перейти в гимназию сестер-непоколянок — это польский женский монашеский орден. Сестра Альма, принимавшая меня в роли завуча, довольно холодно спросила: «Так сколько у тебя двоек, дитя мое? Одна?» Я молчала. «Две?» Я молчу. «Три?» «Одиннадцать», — наконец выдавливаю я. «Ну, так все в порядке, я думала две, но зато безнадежные», — вздыхает с облегчением сестра Альма. В школе был свой театр, в котором я играла роль Богоматери. Перед спектаклем мне всегда повышали отметку по поведению: не может же Богоматерь иметь четверку! Но аттестат зрелости я не получила. Не сдала экзамены и была крайне разочарована, ведь собиралась в Краков учиться на ветеринара! Знакомые посоветовали поступить в Высшую театральную школу в Варшаве. Мне пошли навстречу, но обязали принести свидетельство в течение учебного года. Кончилось тем, что необходимые корочки я получила в... центральном штабе милиции. Экзамены были очень простые. Мы не только знали вопросы, но и получили готовые ответы, так что оставалось это только переписать.
— Если бы... Я была уже первокурсницей, когда выпускники поставили пьесу Теннесси Уильямса «Трамвай «Желание». Во время перерыва в фойе я встретила известного театрального критика Яна Котта. Его жена не пришла, и он предложил мне ее билет. Когда мы наконец нашли свои места, на одном из них уже сидела какая-то дама. Тут подняли занавес, и я, недолго думая, села на колени к Котту. Судьбе было угодно, чтобы прямо перед нами сидел ректор нашей театральной школы, так что на следующий день меня вызвали на ковер. Беседа была короткой: «Не тем путем идете, моя дорогая, так карьеру в театре не делают! Чтобы чего-то добиться, надо много работать. Нам следует расстаться». «Конечно», — ответила я самоуверенно. Я никогда в жизни не оставалась и пяти минут там, где меня не хотели.
После непродолжительной работы на телевидении мне предложили роль в одном польском фильме, потом в другом, третьем... На свой первый Московский кинофестиваль я приехала уже достаточно известной актрисой.
— Нам, актерам из стран восточного блока, за приезд на кинофестивали платили в разы меньше, чем западным звездам. Отличались и наши гонорары. Например, за очень популярный во Франции телефильм о великой любви Бальзака я получила в несколько раз меньше, чем актер Пьер Мейран, игравший великого писателя. Его суточные, наверное, были больше, чем вся моя актерская ставка, поэтому, пока снимался фильм, Пьер всегда щедро угощал нас. Польские власти не баловали и когда мы отправлялись в командировки. Скажем, на фестивале в Канне наши суточные, по-польски dieta, составляли 7 долларов. Сидя на такой «диете», было страшно, когда подходил официант налить воды, — этой суммы не хватало, чтобы расплатиться. Из своих денег с собой нельзя было брать больше 100 долларов — по-моему, такие правила были обязательными для всех в Восточной Европе, так что не одни мы возили с собой продукты из дома и экономили на всем.
— Не только мы — близкие соседи, но и многие западные звезды первой величины очень хотели побывать в Советском Союзе — хрущевская оттепель продолжалась, и интерес к вашей стране был огромный. На Московском фестивале я познакомилась с Федерико Феллини, Джульеттой Мазиной, Микеланджело Антониони, Симоной Синьоре, Ивом Монтаном, который, между прочим, хотел стать гражданином СССР, и многими другими, а из советских звезд там всегда присутствовали Любовь Орлова и ее муж — режиссер Григорий Александров.
Помню, гости кинофорума остановились в гостинице «Москва», ставшей моей любимой на долгие годы. Западные звезды, конечно, были несколько обескуражены приемом, но старались не подавать виду. Я, например, видела, как Феллини и Джульетта Мазина четыре часа ждали на этаже свой номер, безрезультатно пытаясь узнать, когда их поселят. За обедом представители социалистических стран оказывались за одним столом, Западной Европы — за другим, американцы — за третьим, а за самым дальним располагались наши советские коллеги. Рассаживая нас по географическому принципу, организаторы фестиваля, очевидно, не хотели, чтобы мы общались, но мы встречались на просмотрах или в пресс-баре, где шумно обсуждались последние новости и где мы по знакомству доставали черную икру — лучший подарок домой из Москвы...
В один из последующих приездов, когда я была в кинотеатре «Россия» на просмотре «Маленького большого человека» с Дастином Хоффманом в главной роли, ко мне подошла Любовь Орлова. «Беата, что думаешь об этой картине?» — легко начала беседу Орлова. Мы не были знакомы, и ее внимание было приятно. Один из самых известных вестернов начала 70-х годов считался по тем временам весьма прогрессивной картиной. Я сказала, что фильм отличный. На что Орлова заметила: «Какой сионистский фильм!» Я поняла, что мы по- разному смотрим на эту картину, но возражать не стала. Наш короткий разговор оборвался, и больше мы с ней не общались...
